Из жизни одного поместья

У этого рассказа сложная судьба. Первый замысел пришел мне в голову в 2008 году, причем во время поездки в Прагу. Поездку я до сих пор вспоминаю с удовольствием, тем более, что после этого я за границу я ни разу не выбирался, и уж не знаю, доведётся ли когда-нибудь выбраться. Забавно вышло: бродя по улочкам старого города, я всё время прокручивал в голове сюжет о помещике-ветеране, крепостных девках-солдатках (где-то в исторических книгах мне встречалось упоминание о такой забаве), ну и заодно любовной истории.
 
Спустя, наверное, только года два сюжет оформился окончательно. Потом я как-то написал черновик, потом забросил. И вот несколько дней назад собрался с силами, дописал третью часть, почистил текст насколько смог. Обычно в таких случаях говорят: "и года не прошло", а в данном случае правильнее будет: "и десятилетия не прошло"

Часть 1. Знакомство.

Ежегодный бал у предводителя уездного дворянства, одно из немногих увеселений в скучной провинциальной жизни N-ского уезда, привлекал множество гостей. Готовиться к балу местные помещики и в особенности их жены и дочери начинали чуть ли не за полгода. Каждая из уездных дам хотела выглядеть ослепительнее прочих и потому задавала немало работы портным, швеям, ювелирам и каретникам, не только уездным, но и столичным, а порой и заграничным.

В этом году бала ожидали с особым трепетом, так как на него должен был прибыть князь Петр Александрович Голицын, один из многочисленных отпрысков известного и славного рода, вернувшийся в родной уезд после многих лет военной службы с намерением войти в наследование поместьем своего недавно скончавшегося отца, остепениться и зажить простой жизнью сельского помещика.

Петр Александрович являл собой отнюдь не тот тип столичного военного, который предпочитает вино, карты и женскую компанию, а не казарму, муштру и маневры. Напротив, с самого начала своей карьеры после обучения в Петербурге, во Втором кадетском корпусе, он  тянул лямку гарнизонной службы то в одном, то в другом городе. Войну 12-го года Петр Александрович встретил в чине капитана, сражался на севере, в корпусе Витгенштейна, так что принять участие в славном и трагичном Бородинском сражении ему не довелось, о чем Петр Александрович впоследствии немало сожалел, хотя, памятуя о том, сколь много его знакомцев и сослуживцев полегло в тот день на клочке подмосковной земли, осознавал, насколько мало было у него шансов пережить тот великий и кровавый день.

В бою при Чашниках Петр Александрович получил раненье картечью в ногу, по каковой причине пропустил разгром французов при Березине (о чём впоследствии также немало сожалел), вернулся же на службу только перед самой «Битвой народов», в которой чудом остался жив после атаки французских гренадёров на батарею. Оглушенного разорвавшейся неподалеку гранатой его в бессознательном состоянии отнесли в госпиталь.

После войны князь, коему по причине контузий доктора не рекомендовали полевую службу, преподавал артиллерийское дело в Петербурге, вернувшись в тот самый кадетский корпус, откуда вышел некогда в мир ружей и пушек. Тихое и беззаботное течение столичной жизни прервали события начала нового царствования, произведшие на Петра Александровича тяжелое впечатление. В тайных обществах он не состоял, пламенных реформаторских идей чуждался, но многих из участников декабрьского восстания знал лично, и потому испытывал к их судьбе немалое сочувствие.

Петр Александрович начал подумывать об уходе со службы, тем более что и здоровье его, подорванное контузиями, оставляло желать лучшего, да и врачи всё чаще советовали сменить сумрачный петербургский климат на более южный. И тут князь получил известие о кончине своего престарелого родителя, а так как двое старших братьев Петра Александровича пали смертью храбрых один под Аустерлицем, другой под Смоленском, то он остался единственным наследником обширного поместья в N-ском уезде Вятской губернии. Прошение об отставке было утверждено, и, уладив все дела в столице, князь вернулся в дом своего детства, поместье Озерное.

Дела в княжеских владениях шли ни шатко, ни валко. Тяжело болевший старый князь последние годы совсем забросил управление, и хотя старая преданная ключница Марфа пыталась хоть как-то поддерживать прежний порядок, поместье все больше хирело. Управляющий воровал безо всякой совести. Глядя на него, подворовывали дворовые, кто до чего мог дотянуться, а деревенские крестьяне в свою очередь всеми способами уклонялись от работ на барина.

Петр Александрович поверхностно знал сельское хозяйство, зато отлично разбирался в людях. Управляющего он увольнять не стал, но предупредил, что если поймает его за руку, то последствия будут самые плачевные. Произнес это князь таким тоном и с таким выражением лица, что управляющий тут же, в кабинете, едва не рухнул в обморок от испуга. Среди дворовых Петр Александрович навел порядок быстро и безо всяких сантиментов: кого отправил работать в деревню, кого прилюдно посек розгами. А крестьяне по природной своей смекалке и безо всяких экзекуций, с одного только взгляда на суровое лицо князя, осознали, что времена переменились и что жизнь в поместье пойдет совсем другая. «Енерал», - шептали они друг другу с уважением, - «истинный енерал».

И лишь одно обстоятельство мешало Петру Александровичу в полной мере наслаждаться своим новым положением. За время гарнизонной службы он так и не успел обзавестись семьей, да и потом, во время службы в Петербурге, не очень-то спешил с решением этого вопроса, предпочитая вести вольный холостяцкий образ жизни. Теперь же ему и по возрасту, и по статусу владельца поместья следовало бы привести в дом хозяйку и продлить княжеский род. Разумеется, такое положение вещей наполнило надеждой сердца всех уездных семейств, имевших дочерей на выданье. Так что к балу, на котором Петр Александрович впервые предстал перед высшим обществом N-ского уезда, они готовились с особенным тщанием.

Неудивительно, что тот вечер в бальной зале напоминал скорее парад невест. Одна за другой входили наряженные и напомаженные молодые девицы в сопровождении матерей и отцов, и взгляд каждой устремлялся в тот угол, где стояли хозяин бала и его главный гость. Каждая семья обязательно подходила представиться князю, каждый отец семейства обязательно говорил что-нибудь изящное и умное (как ему казалось) о военном деле, мать семейства ненатурально улыбалась и подталкивала дочку, чтобы та сделала реверанс как можно ниже, показав князю все, что только может показать приличная девушка возможному жениху. 

Петру Александровичу довольно быстро надоело находиться в центре внимания. Призывные взгляды и манерные ужимки губернских красавиц производили на него скорее отталкивающее впечатление, а благородные отцы семейства, изо всех сил старающиеся выглядеть солидно и достойно, его смешили, но он старался не подавать виду и соблюдать вежливость.

Среди  семейств, желающих познакомиться с князем, стояли и смиренно ждали своей очереди Мирецкие, обедневший род польского происхождения, владельцы трех небольших деревень. Глава семьи, Василий Тимофеевич, человек тихий и застенчивый, отличался полнейшей неприспособленностью к ведению хозяйства, и только благодаря решительности и твердости его супруги Анны Васильевны род Мирецких еще не дошел до окончательного разорения.

Больше всего на свете Василий Тимофеевич любил чтение, так что к огромному неудовольствию Анны Васильевны, не видевший смысла в этих тратах, он каждый месяц выписывал из Петербурга новые книги и журналы, запирался в кабинете и читал их с упоением, забыв обо всех и всяких делах. Анна Васильевна не раз пыталась отучить мужа от этой крайне вредной на её взгляд привычки, но когда дело доходило до книг, Василий Тимофеевич мигом терял свою мягкость и застенчивость характера. Если его пытались лишить чтения, он становился угрюм, смотрел исподлобья нехорошим взглядом, так что со временем Анна Васильевна манула рукой на его увлечение, рассудив, что книги и журналы всяко лучше, чем водка, этот безжалостный русский палач, медленно вытягивающий разум и душу из своих жертв.

Окрестные дворяне, хотя и посмеивались над Василием Тимофеевичем, относились к нему с искренней симпатией за его смиренность и незлобливость, а также за редкое умение поддерживать разговор на любую тему. Анне же Васильевне все очень сочувствовали, но более того  сочувствовали дочерям Мирецких, которых уже пора было выдавать замуж, а ведь и одну-то дочь выдать их замуж для бедного дворянина сущее мучение, что уж говорить о трех.

Старшую, Анастасию, два года назад отдали за почтмейстера из N-ска, человека не родовитого и весьма скромного достатка. Партия, конечно, не из лучших, да и ту составили только благодаря многочисленным подругам Анны Васильевны. Оставалось еще две дочери, и если за среднюю, Викторию, своей хваткой и хозяйственностью ничуть не уступавшей родительнице, Анна Васильевна была спокойна,  то младшую Сашеньку она считала своей головной болью и наказанием уже много лет.

Сашенька совсем не походила на своих степенных, основательных сестер. Обычные женские дела – вязание, готовка и сплетни - никогда ее не интересовали, своей кроткой мечтательностью и любовью к чтению она явно пошла в отца, только, в отличие от него, читавшего все подряд, ее интерес был узким – более всего она любила читать про битвы, походы и завоевания. Сашенька много раз перечитывала «Записки о Галльской войне» Цезаря, «Иудейскую войну» Флавия, военные воспоминания участников Отечественной войны (благо в то время литературные журналы печатали их весьма охотно), увлеченно рисовала карты сражений, даже сделала собственноручно макет иерусалимской крепости и римского лагеря вокруг неё. Она бы с удовольствием расставила вокруг крепости и внутри солдатиков, но солдатиков ей никогда не дарили; все просьбы и мольбы о таком подарке Анна Васильевна отметала с негодованием и даже с неким священным ужасом, как невообразимое нарушение жизненных устоев.

Самым большим праздником в жизни Сашеньки стала поездка в Петербург, где родители отвели её на военный парад на Марсовом поле. С открытым ртом смотрела она на стройные шеренги солдат, вздрагивала от резких и громких команд, а после пушечного залпа восторженно захлопала в ладоши к огромному неудовольствию Анны Васильевны. Василий Тимофеевич тогда пошутил, что если, не даст бог, начнётся новая война, то его младшая дочка обязательно сбежит в армию как Надежда Дурова, только не в кавалерию, а в артиллерию. Анна Васильевна на это зашипела как кошка, но ничего не сказала.

Василию Тимофеевичу нравилось, что хоть кто-то в их семье интересуется чем-то другим помимо хлопот по хозяйству, и он подыскивал Сашеньке книги о войне, чертил для неё карты, а зимой приказывал дворне строить снежные крепости, которые потом штурмовал вместе с дочерью к огромному её удовольствию. Он же пытался защитить её от Анны Васильевны, но все попытки успокоить супругу приводили лишь к скандалам и обвинениям в том, что он приучил девочку к неподобающим её полу занятиям и потакает ей в этом.

Много раз Анна Васильевна пыталась исправить характер дочери и внушить ей расположение к благопристойности и хозяйственности, предпочитая из всех методов воспитания старинное, дедовское телесное наказание; недаром ее любимой цитатой из Священного Писания (точнее говоря, единственной, которую она помнила наизусть) была: «Кто жалеет розгу, тот губит ребенка». Но проблема заключалась в том, что если на старших дочерей гибкие и свистящие педагогические меры оказывали благоприятное воздействие, то Сашенька хоть и боялась маменькиных розог, но любовь к чтению книг о войне пересиливала в ней страх. Отлежавшись после очередного наставления, она снова тайком кралась в библиотеку вместо того, чтобы вышивать или учиться готовить, а зимой бежала на улицу штурмовать снежную крепость.

В конце концов, Анна Васильевна точно так же смирилась с увлечениями младшей дочери, как ранее смирилась с увлечениями мужа, и окончательно уверилась в том, что та останется в девицах до самой смерти, после чего все силы бросила на устроение брака средней дочери, Антонины. Пока что все попытки оборачивались ничем, но Анна Васильевна не теряла надежды и упорно выводила Антонину «в свет» на каждом значимом событии в уездной жизни.

Вместе с ними ездила на приемы и Сашенька, хотя Анне Васильевне это и не нравилось; на ее взгляд, своей глупенькой болтовней о прочитанных книгах Сашенька могла лишь фраппировать гостей. Но на самом деле уездные дамы любили Сашеньку за легкость характера, непосредственность и живость, а более всего за то, что она явно не могла составить конкуренцию их дочерям и прочим родственницам, поэтому всегда просили Анну Васильевну брать Сашеньку с собой. Та смирялась и терпела поведение младшей дочери, но зато потом, по возвращении домой, всенепременно устраивала ей весьма солидную взбучку. Оттого у Сашеньки с годами выработалось сложное отношение к приемам: с одной стороны, ей очень нравилось говорить с гостями и танцевать, а с другой стороны, каждая такая поездка непременно по возвращении домой оборачивалась раскладыванием на скамье и долгим посвистом соленых розог, которые Анна Васильевна применяла с изрядной силой и сноровкой.

К ежегодным балам у предводителя дворянства семейство Мирецких всегда готовилось с особой тщательностью, а сейчас, когда до них дошли слухи о холостом князе Голицыне, поселившемся в их краях, подготовка к балу приняла даже отчасти истеричный характер. Конечно же, Анна Васильевна прекрасно понимала разницу положений князя и ее дочери и в силу знатности рода, и в силу богатства и значимости в обществе, но в самой глубине её сердца, в тех мечтах, о которых она и сама себе суеверно старалась не сознаваться, билось: «А вдруг! А если чудо!». Как бы тогда переменилось в таком разе отношение уездного общества к ней и ее семье, какими глазами смотрели бы на нее подруги, да и младшенькую дурочку тогда пристроить замуж стало бы намного легче.   

Анна Васильевна заказала для Антонины новое платье, съездила с ней к самому лучшему в N-ске парикмахеру, украсила её всеми драгоценностями, какие только были в ее шкатулке (было их, увы, не так уж и много, а позволить себе новую брошку или колечко Мирецкие давно уже не могли). Сашенька наблюдала за суетой вокруг сестры с грустным недоумением. Её-то как всегда нарядили в старое платье, которое досталось ей от Анастасии и, хотя было изрядно ушито, сидело на Сашеньке немного криво. Из драгоценностей ей перепала лишь маленькая дешевенькая брошка, которую она дополнила своим любимым медальончиком, папенькиным подарком. В медальончике хранился портрет фельдмаршала Суворова, чьей биографией Сашенька с детства восхищалась и чьими подвигами жадно зачитывалась.

И в этот раз как всегда ее подбодрила мысль о Суворове, ведь он смог преодолеть свою физическую немощь и стал величайшим русским полководцем! Так что, пусть она сейчас бедно одетая младшая дочь, на которую никто не обращает никакого внимания, но когда-нибудь она тоже, как Суворов, преодолеет все преграды и добьется величия. Как именно это должно произойти Сашенька не знала, но при слове «величие» ей почему-то всегда представлялось, как она шествует через  длинную анфиладу роскошных комнат, как все встречные низко кланяются в страхе и трепете, и маменька уже не смеет бить её розгами.   

Но вот наконец сборы закончились и, после долгого путешествия в старой карете, семья вошла в зал. Анна Васильевна больно ущипнула младшую дочку и ещё раз взяла с неё слово, что та будет вести себя прилично, хотя по всему предыдущему опыту прекрасно понимала всю бесполезность этого обещания.

Первым делом семейство Мирецких направилось к виновнику торжества. Заметить того было несложно – его окружала толпа гостей, желавших познакомиться и пообщаться. Сашенка сразу почувствовала, насколько князь раздражен досужим любопытством в отношении его персоны и прониклась сочувствием. Она попыталась подойти поближе, поговорить с ним и развеселить, но протиснуться сквозь гостей было не так-то просто.

- Простите, господа, - конфузливо произнес Василий Тимофеевич, - простите, ради Бога. Разрешите нам пройти, поприветствовать Его Светлость.

- Да, да, - радостно крикнул стоявший возле князя хозяин дома, предводитель дворянства Илья Сергеевич, - господа, что же такое? Вы так тесно встали. Раздвиньтесь немного, прошу вас! Идите к нам, Василий Тимофеевич. Позвольте, князь, я представлю. Василий Тимофеевич Мирецкий. Добрый малый. И умный. Все науки превзошел. Наш уездный светоч! Собственный Платон наш, можно сказать! Быстрый разумом Невтон!

- Что вы, Илья Сергеевич, не стоит, - стеснительно  улыбаясь, проговорил Василий Тимофеевич, - вы меня чересчур уж хвалите. Рад знакомству, Ваша Светлость.

- Да, да, я тоже рад, - устало и безразлично ответил Петр Александрович. За последние полчаса ему представили столько людей, что они слились в его голове в один бесконечный хоровод из подобострастно-угодливых отцов, напряжённо улыбающихся мамаш и до крайности стесняющихся и пытающихся маскировать смущение развязным кокетством девиц.

- Позвольте представить вам, мою супругу, Анну Васильевну и моих дочерей. Антонина и Александра.

Женщины синхронно сделали реверанс, скромно потупив глаза в пол.

- Очень приятно, сударыни. Да, да, очень приятно, - пробормотал князь, с тоскою думая про себя: «Когда же наконец закончится вся эта нелепица?».

И тут внимание Сашеньки привлек один из орденов, висевших на сюртуке князя. Она робко придвинулась поближе, присмотрелась и спросила:

- Ваша Светлость, простите, а вот этот орден, с леопольдовским крестом. Он ведь не наш, не русский…

- Да, сударыня, Вы правы, это орден Марии Терезии. Австрийский орден. Я получил его от наших союзников после битвы при Лейпциге.

- Ой! – воскликнула Сашенька и зарделась. - Вы сражались при Лейпциге? А при Бородино?

- Нет, сударыня. Участвовать в Бородинской битве я никак не мог. Я в это время служил в 1-ом пехотном корпусе под началом Витгенштейна.

- Ах! Витгенштейн! Спаситель Петербурга! Так Вы сражались на северном фронте?

- Да, сударыня. Вот эту Святую Анну я получил после боя при Чашниках.

Сашенька, забывшая от восхищения  о правилах приличия, протянула руку, чтобы коснуться ордена, но тут ей в плечо вцепилась Анна Васильевна, и опомнившаяся Сашенька отдернула руку и покраснела.

- Похоже, Вы неплохо знаете историю военной кампании 1812 года, сударыня... – отметил князь, с некоторым интересом вглядываясь в молоденькую, худенькую девицу, стоящую перед ним.

- Да-да, она любит читать о войне, - вмешалась Анна Васильевна. – Но я прошу вас, Ваша Светлость, не обращайте внимания на мою младшую дочь. Она просто ребенок, у нее голова забита всякими глупостями. А кое-кто, - и она бросила убийственный взгляд на мужа, - ей в этом потворствует.

- Нет, что Вы, сударыня, это вовсе не глупости. Я считаю, что это замечательно, когда молодые люди любят и знают историю державы. Я весьма польщен нашим знакомством… эээ…

- Александра, но меня все зовут Сашенька. И Вы можете меня так звать, Ваша Светлость. Я привыкла.

- О, благодарю, сударыня… Сашенька, - Петр Александрович улыбнулся ей, уже совсем не устало и вовсе не безразлично. Сашенька в ответ тоже улыбнулась, и князь поразился тому, как вдруг преобразилось ее некрасивое лицо, как в нем неожиданно проступило что-то очень светлое и радостное.

- А расскажите мне о битве под Лейпцигом, пожалуйста, - умоляющим тоном произнесла она.

- С удовольствием, но и вы окажите мне ответную услугу.

- Какую же?

- Извольте потанцевать со мной.

- С удовольствием, князь. Но предупреждаю, я не очень хорошо танцую…

- Я тоже. Последствия ранения. Как раз в том бою, за который я получил Святую Анну.

- Что ж, по крайней мере, вы что-то получили взамен.

- Да, сударыня, вы правы. Но пойдемте, оркестр играет английский вальс. Позвольте пройти, господа!

Сашенька протянула руку Петру Александровичу, тот галантно подхватил ее, и они закружились в танце. Увы, затем на князя вновь набросились многочисленные гости, оттеснившие скромных Мирецких.

- Кажется, ему понравилась Сашенька, - робко произнес Василий Тимофеевич.

- Ох, поговорю я с ней дома, - грозно ответила Анна Васильевна. Василий Тимофеевич подумал, что этот разговор будет иметь точно такой же эффект, как и все предыдущие, то есть никакой, но, будучи человеком мудрым, дипломатично промолчал.

 

***

 

После бала прошла примерно неделя, когда Петр Александрович прислал Мирецким приглашение в гости. В приглашение особенно выделялось: «с дочерями».

- Вот видишь, - сказал Василий Тимофеевич жене, прочитав письмо, - он вовсе не сердится.

Анна Васильевна поджала губы:

- Откуда ты знаешь? Мало ли что ему в голову придет? Может, хочет посмеяться над нами? Отец его любил всякие шутки…

Василий Тимофеевич кивнул. Да, что тут говорить, старый князь был человеком со странностями, слухи про него ходили самые неприятные: и дворовых он собаками травил, и гарем из крепостных девок собрал, а уж с гостями порой в подпитии так обходился, что лучше и не вспоминать. Но жене он все-таки для порядка возразил:

- Так ведь Петр Александрович не то что старый князь. Из военных все-таки. Да и в столице жил.

- Яблоко от яблони недалеко падает. А что военный, так это только хуже. Ему человека пристукнуть всё равно что муху прибить.

- Так-то оно так, - вздохнул Василий Тимофеевич. – Да только сама посуди: можем ли мы от его приглашения отказаться?

Анна Васильевна махнула рукой и отправилась давать дворне нужные распоряжения.

В тот день в имение Голицыных съехались предводитель дворянства и несколько местных помещиков, все, разумеется, с семьями и надеждами, что именно их дочка привлекла внимание князя на балу. Петр Александрович принимал всех с одинаковой вежливостью, хотя при виде Сашеньки его глаза блеснули по особому, впрочем, никто не обратил на это внимания.

Перед обедом Петр Александрович пригласил гостей выйти на балкон и посмотреть на «потешное войско», которое достались ему от покойного отца вместе с поместьем. Старый князь с молодых лет имел привычку собирать в своей усадьбе самых рослых и красивых девиц из принадлежащих ему сел. Привычка эта вызывала законное неприятие у княжны, но после нескольких бесполезных скандалов она смирилась и закрывала глаза на развлечения мужа. После ее смерти (а умерла она сравнительно молодой, и, как шептались многие, безразличное отношение к ней князя послужило тому едва ли не основной причиной) князь и вовсе перестал стесняться. Подобно какому-нибудь восточному паше, он принимал гостей в окружении девок, одетых весьма фривольно, устраивал скабрезные представления в своем домашнем «театре», а под конец жизни, после гибели двух своих сыновей на военной службе, на него нашла совсем уж странная блажь: старый князь приказал плотнику вытесать два десятка деревянных винтовок, потом раздал их девкам и научил их муштровать по всем правилам военной науки. Когда же девки пожаловались, что в сарафанах не больно-то помаршируешь, он, нисколько не стесняясь, приказал им раздеться донага и в таком виде изображать из себя солдат. Девки поначалу стеснялись, прикрывались и краснели, но гибкие розги и жгучие плети, пущенные в ход старым князем, быстро отучили их от скромности.

Петр Александрович поначалу хотел разогнать эту забаву, а девок вернуть в деревню, но когда посмотрел представление, осознал, что его покойный отец при всех его недостатках знал толк в развлечениях. К тому же девки лихо распевали маршевые песни, двое из них играли на барабанах, еще трое – на флейтах, и Петр Александрович решил оставить «солдаточек» при поместье, но при этом дал распоряжение ключнице приставить каждую к какой-нибудь работе, а которая работать заленится, ту драть нещадно на конюшне и отсылать в деревню. Действительно, оказалось, что четверо из них настолько отвыкли за годы праздности от труда, что так и не смогли приспособиться к новым условиям жизни. Всех их крепко отстегали и отправили на дальние выселки. Но и оставшихся было достаточно для военных маневров, хотя гостям их князь, по здравом размышлении, решил все-таки показывать в одетом виде. Хоть девкам было и не так удобно, но приличия все-таки стоило соблюдать.

Сигналом к началу маневров послужил выстрел из небольшой пушки, которую лет пятнадцать тому назад купил старый князь и поставил возле входа в усадьбу. Девки с деревянными ружьями на плечах промаршировали стройной колонной, распевая маршевые песни, затем выстроились в ряд и показали несколько простых ружейных приемов. Потом они изобразили построение для стрельбы и разделились на две команды. Одна стояла на месте и стреляла, другая шла в атаку, а затем наоборот.

На гостей это зрелище произвело не слишком-то вдохновляющее впечатление, лишь только Сашенька с жадным удовольствием всматривалась в движения девок, перевесившись через перила.

Петр Александрович подошел к ней и спросил:

- Как вам нравятся эти, гм, маневры, Сашенька?

Та повернулась к нему, сияя улыбкой.

- Ой, это так смешно! Они такие… нелепые!

Стоящая рядом Анна Васильевна побледнела и ожесточенно замахала веером, а Сашенька тут же закрыла руками рот.

- Ой, я не должна была такого говорить! Простите!

- Почему это не должны?

- Маменька говорит, что вы рассердитесь, если я буду говорить что-то неправильное. Я должна говорить приличное. О погоде. Или о моде.

Петр Александрович посмотрел на Анну Васильевну недоуменно. Та еще сильнее замахала веером и с легкой истеричностью в голосе воскликнула:

- Ах, не обращайте внимания на слова моей дочери, Ваша Светлость, прошу вас! Милая девочка, но такая сумасбродка. Я пытаюсь привить ей хорошие манеры уже много лет, но увы…

- Позволю себе заметить, - сухо произнес Петр Александрович, - что я нахожу вашу дочь интересной собеседницей. В наши дни в нашем обществе редко встретишь человека, говорящего то, что думает. И смею вас уверить, мода и погода мне совершенно не интересны. Александра… эээ… то есть Сашенька, вы говорили, что любите книги о военной истории. В моей библиотеке есть несколько экземпляров. Если хотите посмотреть…

- О да, Ваша Светлость, очень, очень хочу.

- В таком случае прошу.

Он подхватил Сашеньку под локоть и увлек вглубь дома. Родителям и сестре ничего не оставалось кроме как последовать за ними.

- Я же говорила, - прошипела Анна Васильевна мужу на ухо, - он пригласил нас, чтобы посмеяться. Над этой дурехой, а через нее – над нами. Ну я ей задам, когда вернемся!

Василий Тимофеевич хотел сказать, что, похоже, не все так просто, но как всегда не решился возразить супруге и промолчал. Библиотека князя вызвала у Сашеньки восторг. Она листала книги, комментируя каждую иллюстрацию. Петр Александрович слегка улыбался, а родители Сашеньки стояли рядом с застывшими улыбками на лицах.

И во время обеда Петр Александрович распорядился посадить Сашеньку рядом с собой, и с явным удовольствием рассказывал ей о военной службе и лично ему знакомых героях прошедшей войны. Сашенька слушала его с широко раскрытыми глазами, засыпала вопросами, а когда Петр Александрович заговорил о Суворове, Сашенька чуть ли не взвизгнула от восторга. Анна Васильевна в этот момент только страшным усилием воли смогла удержать себя от падения в обморок.

Когда стемнело, в саду устроили фейерверк. Ракеты со свистом устремлялись в ночное небо и раскрашивали его яркими всполохами. Петр Александрович подробно рассказывал Сашеньке о том, как изготавливаются фейерверки и как их запускают во время праздников в Санкт-Петербурге. Сашенька слушала его всё так же внимательно. Анна Васильевна смотрела на эту пару с нескрываемой злостью, а Василий Тимофеевич с удивлением.

Когда гости начали разъезжаться, Петр Александрович отозвал Василия Тимофеевича в сторонку и вежливо, но настойчиво поинтересовался: может ли он, князь Голицын, рассчитывать на ответное  приглашение в усадьбу Мирецких. Василий Тимофеевич замялся, оглянулся, по привычке ища взглядом жену, но она была далеко, и, против обыкновения, отцу семейства пришлось принимать решение самому.

- Да, сударь, конечно, вы можете рассчитывать… безусловно.

- Так, значит, я буду ожидать вашего приглашения в самое ближайшее время? – строго спросил Петр Александрович, особо выделив голосом слова «ближайшее время».

- О да, да, в самое ближайшее… в кратчайшее, - проговорил Василий Тимофеевич с низким поклоном, ненавидя в этот момент самого себя за раболепие и с ужасом думая о том, что скажет Анна Васильевна. Та, разумеется, отреагировала бурно:

-  Ах, ему мало было унизить нас у себя дома! Теперь ему еще хочется к нам приехать! А ты, как ты мог согласиться!

- Но дорогая, - как можно мягче сказал Василий Тимофеевич. – А что я должен был сказать. «Простите, Ваша Светлость, но я не желаю видеть вас в своем доме ни при каких обстоятельствах»?

- Возмутительно, - Анна Васильевна произнесла это уже заметно тише. – Но и на него найдется управа. Я пожалуюсь… губернатору! Напишу в Петербург! Я до царя дойду!

- Да, правильно, обязательно, - поддакивала Виктория, обиженная тем, что князь обращал на нее гораздо меньше внимания, чем на младшую сестру.

Слышавшая этот разговор сквозь полусон уставшая Сашенька удивилась, чем же им так не угодил Петр Александрович, такой вежливый и обходительный. Единственное, что она понимала, так это то, что виновницей беды маменька считает именно ее, а значит, придется пострадать. И была в этом абсолютно права - на следующее утро Анна Васильевна позвала Сашеньку к себе в комнату и устроила ей жестокую расправу посредством соленых розог. А после этого поставила на колени в угол и прочитала нотацию о том, как должна вести себя в гостях благопристойная барышня. Зареванная Сашенька отправилась к себе в комнату отлеживаться после порки, впрочем, хотя ее тело и страдало, настроение оставалось приподнятым и радостным.

Сашенька с раннего детства привыкла к тому, что любые ее развлечения вызывают у Анны Васильевны озлобление, выливающееся в истязание Сашиных мягких мест пониже спины, и потому давно уже воспринимала порку не как дисциплинарное воздействие, а как плату за полученное удовольствие. Каждый раз вопрос для нее заключался не в том, за что ее высекли, а в том стоило ли это самое удовольствие хлесткой, огненной боли и тех (не слишком, впрочем, значительных) неудобств, которые она испытывала в течение последующих нескольких дней. В случае с поездкой в Озерки ответ несомненно был: «да, стоило».

Распростершись на животе, она с удовольствием вспоминала забавных девок с деревянными ружьями, фейерверк, рассказы Петра Александровича, его забавную привычку подкручивать усы, его негромкий и в то же время сильный голос, его военную осанку. Сашенька находила, что князь Голицын ей очень нравится и что она с удовольствием еще раз с ним побеседует, пусть даже ей придется расплатиться за этот разговор страданиями под материнскими розгами.

 

***

 

Мирецкие пригласили к себе князя Голицына ровно через неделю. Гостю постарались устроить пышный прием, насколько это позволяли возможности Мирецких. Слуги надели праздничные одежды, на стол поставили все самое лучшее, что Анна Васильевна смогла достать из погреба. Викторию нарядили так же, как перед этим наряжали на бал, а вот Сашеньке строго-настрого приказали сидеть в своей комнате и не выходить. И не зря – первым же вопросом, который задал Петр Александрович после обмена любезностями, был вопрос о ней:

- А где же ваша младшая дочь, Василий Тимофеевич?

- Ээээ… она заболела…, - Василий Тимофеевич не умел и не любил лгать, и вообще со всей этой ситуацией чувствовал себя не в своей тарелке. Князь почувствовал его смущение и несколько насторожился, но на всякий случай сказал:

- Какая жалость. Я очень был бы рад ее увидеть.

- Увы, она очень-очень больна, и не может выйти из своей комнаты, - с лицемерным сожалением, скрывавшим торжество, вмешалась в разговор Анна Васильевна. Петр Александрович посмотрел на нее с сомнением, но ничего не сказал.

Бессмысленное сидение в комнате быстро наскучило Сашеньке. Она понимала, что если сейчас выйдет, чтобы встретить гостя, это неизбежно означает очень серьезную порку, а, может, даже и не одну, но что поделать - ей очень хотелось увидеть Петра Александровича, показать ему книги из отцовской библиотеки, спросить его совета относительно нарисованной ею недавно карты передвижения наполеоновских войск и корпуса Витгенштейна во время северной кампании. Кроме того, она каким-то неведомы образом чувствовала, что приехал князь только ради нее, и сама мысль об этом наполняла ее тихим восторгом. Взвесив все за и против, Сашенька решительно подошла двери, открыла ее, глубоко вздохнула, машинально погладила сквозь платье тугие холмики, которым вскоре предстояла расплата за сегодняшнее безрассудство, и шагнула вперед.

Ее появление в гостиной комнате произвело впечатление внезапно разорвавшейся бомбы: Анна Васильевна замерла на полуслове с широко распахнутыми глазами, Василий Тимофеевич судорожно закашлялся, Виктория побледнела и посмотрела на сестру с искренней жалостью. И только Петр Александрович тут же расцвел в улыбке, подошел к ней четким строевым шагом, поцеловал руку и сказал:

- Я слышал, что вы больны, сударыня.

- А я выздоровела, Ваша Светлость, - хладнокровно ответила Сашенька.

Петр Александрович нахмурился и окинул Василия Тимофеевича недобрым взглядом, но тут Сашенька подхватила его под руку и сказала:

- Я вам хотела показать нашу библиотеку. Пойдемте?

- С удовольствием.

Библиотека Мирецких не шла ни в какое сравнение с библиотекой в имении Голицыных, впрочем, Петр Александрович не придал этому никакого значения. Он с удовольствием посмотрел те книги, которые ему показала Сашенька, в высшей степени одобрительно отозвался о нарисованной ею карте, похвалив за историческую точность и тщательность. Тем временем, Анна Васильевна, у которой подобные разговоры всегда вызывали только головную боль, ушла на кухню отдать распоряжения к обеду, а Василий Тимофеевич отвлекся, чтобы дать распоряжения слугам, так что на какое-то время Петр Александрович остался только с Сашенькой и Викторией. Тут-то он решился и  спросил вполголоса:

- Скажите, Сашенька, кажется, я не очень нравлюсь Вашим родителям.

- Да. Я и сама не понимаю почему. Кажется, они считают, что вы надо мной насмехаетесь, и над ними тоже.

- Уверяю вас, ничего подобного у меня и в мыслях...

- Нет, нет, что вы, я сама ничего такого не думаю. Я вижу какой вы добрый и галантный. Просто мама вбила себе в голову какие-то глупости, и ее не переубедишь. Она от вас такая злая становится...

Сашенька замолчала и отвела взгляд. Ей совсем не хотелось рассказывать о своих наказаниях, это ей казалось слишком интимным и даже неприличным. Но Петр Александрович сразу уловил ее чувства и настороженно спросил:

- У вас что же, неприятности из-за меня?

Сашенька прикусила нижнюю губу и промолчала, не зная, что сказать. И тут в их разговор вмешалась Виктория:

- Неприятности? Ха. Сказать «неприятности» это все равно, что ничего не сказать.

- Виктория, не надо, - попыталась запротестовать Сашенька, но сестра не обратила на нее никакого внимания.

- Да ее дерут как сидорову козу из-за вас!

- Что? – с неподдельным изумлением спросил князь.

- А то! После бала ее так секли, что она потом два дня нормально сесть не могла. Когда она от вас из гостей вернулась, ее так отхлестали... по всему дому слышно было, так она орала!

- Вика, Вика, зачем ты так? - пробормотала пораженная Сашенька с мукой в голосе.

- Вот значит что, вот значит что, - Петр Александрович был ошеломлен до крайности. Он и представить себе не мог, что его невинный интерес к Сашеньке вызовет такие последствия; князь машинально несколько раз подкрутил усы, как всегда это делал в минуты сильного волнения.

- Ваша Светлость, не слушайте ее, - с мольбой произнесла Сашенька, - меня с детства постоянно наказывают. Потому что я глупая и невоспитанная, вы здесь совершенно ни при чем.

- Вот что, - к Петру Александровичу вернулось его обычное хладнокровие, - благодарю вас, Виктория, за то, что вы сообщили мне о происходящем в этом доме. Я принял ваши слова к сведению и попытаюсь разрешить возникшую ситуацию.

- Князь, не надо, - запротестовало Сашенька.

- Нет, сударыня, вас наказывают из-за меня, а значит я сам должен вмешаться. Это долг чести.

Князь хотел что-то еще добавить, но тут в библиотеку вошел Василий Тимофеевич и сообщил, что обед готов. За обедом князь разговаривал с хозяевами очень сухо, и они этому даже обрадовались, решив, что князю у них не понравилось и теперь-то он оставит их в покое.

Но сразу после обеда Петр Александрович тоном, не терпящим возражений, попросил Мирецких пройти вместе с ним в кабинет Василия Тимофеевича для важного разговора. Супруги недоуменно переглянулись и последовали за гостем.

По военной привычке князь сразу перешел к сути дела:

- Сударь, сударыня, я узнал сегодня вещи, изрядно меня удивившие. Оказывается, вы сегодня специально спрятали от меня Саш… Александру Васильевну. Мало того, оказывается, вы уже несколько раз телесно ее наказывали за общение со мною. Как я должен это понимать? Вы что же, считаете, что я недостоин общения с вашей дочерью, или, может, что я недостаточно родовит или, может, недостаточно галантен?

Побледневший Василий Тимофеевич  хотел сказать, что это все затея Анны Васильевны, а сам он, напротив, нисколько не возражает и даже целиком за... Но тут он вспомнил, что Адам некогда пытался провернуть тот же номер с переваливанием вины на свою Богом данную половину и что ничего, кроме конфуза для Адама, из этого не вышло. Поэтому Василий Тимофеевич попытался хоть как-то обосновать родительское мнение:

- Наша Сашенька – молодая, неопытная девушка. А вы – военный. Привлекательный. Холостой. Вы старше ее. Вы… эээ… имеете опыт обращения с женщинами… Вы можете вскружить ей голову и… ммм…

- А, то есть вы считаете, что мои намерения в отношении вашей дочери… нечестны? Вы сомневаетесь в моей порядочности, в моей чести? – грозно спросил князь. У Василия Тимофеевича  по спине побежали мурашки. Он вдруг с какой-то особой остротой понял, что такие слова вполне  могут стать прелюдией для дуэли. Василий Тимофеевич явственно представил себя с дуэльным пистолетом в руке (стрелять он не умел совершенно), а напротив, в нескольких шагах, спокойного князя, целящегося ему в голову. От этих мыслей Василию Тимофеевичу стало нехорошо; он закрыл глаза, зашатался и едва не потерял сознания.  

Заметив его реакцию, князь понял, что перегнул палку и примирительно сказал:

- Что ж, хотя ваше отношение и оскорбительно для меня, но я понимаю, что вас, как отца, должно тревожить общение между молодой неопытной девушкой и старым солдатом… Но я уверяю: мое отношение к Александре исключительно благонамеренно. Видите ли, на меня, как на старого солдата, гражданская жизнь навевает скуку. А ваша дочь с ее увлечением к военной службе вызывает у меня приятные воспоминания о походах, сражениях и прочих достославных перипетиях того времени. Так что я еще раз уверяю в своей полной благонамеренности в отношении Александры Васильевны и прошу разрешить мне впредь разговаривать с ней и видеть ее у себя в гостях.

Василий Тимофеевич улыбнулся кротко и безоблачно, чувствуя себя, как человек, которому внезапно был вынесен, а затем так же внезапно отменен смертный приговор.

- Конечно, князь, я разрешаю вам. Я уверяю, все это не более чем недоразумение. Теперь оно разрешилось к нашей обоюдной радости, и это так замечательно, так замечательно!

Тут в разговор попыталась вклиниться Анна Васильевна:

- Но, послушайте, князь, не находите ли вы...

Петр Александрович повернулся к ней и перебил ее речь без тени смущения:

- Сударыня, я хотел бы обратиться к вам с просьбой: более не наказывайте Саш... Александру Васильевну за разговоры со мной.

- Что? – вскричала потрясенная Анна Васильевна.

- Мне кажется, что теперь, раз уж мы разрешили наше, как выразился ваш супруг, «недоразумение», у вас нет причин ее наказывать, тем более телесно, тем более с такой жестокостью, как вы это делаете...

- Это возмутительно! Как вы смеете! Вмешиваться в отношение между матерью и дочерью! Это освященный традициями обычай! Это в Священном Писании говорится! Я буду жаловаться на вас! Я губернатору... я в Петербург напишу! Я до царя дойду!

- Сударыня, - негромко сказал Петр Александрович, и Мирецкие одинаковы вздрогнули и втянули головы в плечи, услышав смертельный холод в его голосе. ­ Мне нет дела до обычаев. Мне нет дела до того, что говорится в Священном Писании. Мне нет дела до ваших жалоб. Я прошу, - он особо выделил это слово, - не наказывать Александру Васильевну телесно. Что же, вы откажете мне в такой малости?

Анна Васильевна затрепетала. Она вдруг как-то очень ясно осознала, что именно князь Голицын при его богатстве и положении в обществе может сделать с никому не известными бедняками Мирецкими. И ослабевшим голосом она пробормотала:

- Нет, Ваша Светлость, что вы, как я могу вам отказать. Раз вы просите, - она все-таки не удержалась от небольшой колкости и выделила слово «просите» язвительным тоном, - конечно, мы пойдем вам навстречу.

- Да, да, конечно, Ваша Светлость, конечно, можете не сомневаться, - поддержал ее не менее напуганный Василий Тимофеевич.

- Обещаете?

- Да, - хором ответили супруги и посмотрели друг на друга с виноватым видом.

- Что ж, рад это слышать. На этом позвольте откланяться. Мне очень понравилось у вас, и я надеюсь вскоре вновь пригласить ваше семейство к себе.

После того, как Мирецкие проводили князя, все семейство собралось в гостиной. Разозленная Анна Васильевна металась из угла в угол, извергая неразборчивые проклятия в адрес князя, мужа и, конечно же, Сашеньки:

- Дрянь! Доносчица! Дура! Драть тебя и драть! До крови! До криков! Достану тебя, все равно достану!

Она внезапно остановилась возле дочери, потрясла в воздухе кулаками и крикнула:

- Будь проклят тот день, когда я тебя родила!

Растерянная Сашенька ждала распоряжения отправляться в комнату матери за положенной ей порцией просоленного и хлесткого вразумления, но Анна Васильевна почему-то в этот раз не торопилась приступить к обычной процедуре.

- Я тебе покажу. Ты у меня еще наплачешься, да, наплачешься. А ну – в угол иди. Да, в угол! И стой там! Час стой! Нет, два часа стой!

Сашенька пожала плечами и направилась в угол.

- Вот так! Хорошо! И без ужина сегодня останешься! И чтобы никто с ней не разговаривал! Она наказана! Да, наказана. Есть еще власть у матери над дочерью! Священная власть! Священная!

Анна Васильевна с торжеством взглянула на мужу и на среднюю дочь, а затем направилась к себе в комнату, громко и возмущенно шурша юбками. Следом за ней вышли Василий Тимофеевич и Виктория.

Сашенька задумалась над произошедшим, и тут на нее нашло озарение. Петр Александрович все-таки выполнил свое обещание заступиться за нее. Это было так неожиданно и так странно. Привычное понимание мира вдруг дало трещину. Сашенька привыкла считать Анну Васильевну чем-то вроде божества, неумолимого и жестокого, на которое невозможно повлиять никому и никогда. И вот Петр Александрович не только выступил против нее, но и навязал свою волю. Впервые в жизни кто-то не просто пожалел Сашеньку, жалели ее и прежде – и отец, и сестры, и даже слуги в имении, - впервые кто-то заступился за Сашеньку и смог ее защитить.

«Он – настоящий отец-командир», - подумала Сашенька с упоением и восторгом. Она вспомнила, как читая книги в отцовской библиотеке, представляла себя, что вот к ним в имение приезжает гонец от Цезаря или Суворова и сообщает родителям, что ее, Сашеньку, назначили адъютантом в римский легион или генеральный штаб русской армии. Родители плачут, но что поделать – отпускают ее, ведь отечество в опасности и только Сашенька может его спасти. И вот она служит под командованием Цезаря или Суворова, выполняет приказы – быстро и расторопно, ее любят подчиненные и ценит начальство, она показывает чудеса храбрости и совершает невероятные подвиги, и все ею восторгаются. И даже сам Цезарь, а может, Суворов приедет к ним имение, похвалит ее перед родителями и попросит Анну Васильевну никогда больше не пороть Сашеньку.

И вот ее самая потаенная, самая светлая и самая несбыточная мечта неожиданно сбылась, пусть и не так, как она хотела, но все же, все же. Сашенька даже всхлипнула от прилива чувств. Тут она услышала чьи-то робкие шаги за спиной и обернулась. К ней подошел Василий Тимофеевич с кружкой молока в одной руке и горбушкой хлеба в другой.

- На, доченька, покушай, только матушке не говори, - прошептал он.

- Спасибо.

Сашенька уже в который раз с острым чувством разочарования ощутила одновременно и глубокую любовь к отцу, к его доброте и кротости, и столь же глубокое отвращение к нему, к его страху перед Анной Васильевной, к его приниженности и забитости. «А Петр Александрович совсем не такой!»  - с гордостью подумала она и тут же устыдилась этой мысли, все-таки князь был ей совсем чужим человеком, а Василий Тимофеевич – отцом. Сашенька обняла отца и поцеловала его в щеку.

- Ну что ты, что ты, - растроганно сказал тот, - все будет хорошо, доченька. Все будет хорошо.

Когда он ушел, унося пустую кружку, Сашенька повернулась обратно лицом в угол. Но насладиться одиночеством и своими мыслями ей не дали. На сей раз в гостиную прокралась Виктория с кружкой молока и куском хлебного мякиша.

- А меня уже покормили, - сообщила ей Сашенька.

- Кто?

- Папенька.

- А, ну хоть на это ему смелости хватило, - с легким презрением сказала Виктория. – Но каков молодец твой князенька. Господи, как давно я мечтала, чтобы кто-нибудь уже наконец дал окорот нашей мамаше. И вот наконец-то. Какое счастье!

Сашенька, занятая жеванием мякиша, кивнула.

- А все потому что ты дуреха. Нам с Настькой всегда хватало ума делать то, что она велит и молчать в тряпочку. А ты, горе мое луковое... Думаешь, мне приятно было слышать твои вопли под розгой? Или смотреть, как ты морщишься, когда садишься на стул? Ты же мне все-таки сестра и я тебя люблю, хоть ты и дура набитая.

Сашенька, наконец справившаяся с мякишем, взглянула Виктории в глаза и с самым серьезным видом сказала:

- Спасибо.   

- Ты главное теперь, раз уж зацепила князя, гляди – не упусти своего счастья.

С этими словами Виктория забрала кружку и ушла, оставив Сашеньку в полном недоумении относительно того, что она имела в виду своими последними словами.

 

***

Вот уже на протяжении нескольких месяцев князь Голицын то приезжал к Мирецким, то приглашал их к себе в гости, и каждый раз наибольшим вниманием с его стороны пользовалась младшая дочь семейства. Чем больше он общался с Сашенькой, тем больше очаровывался ее искренностью, открытостью и душевной легкость. Сашенька в свою очередь всегда радовалась его присутствию, и все вокруг уже начали замечать, что между этими двумя что-то такое происходит. Но все равно, несмотря на все намеки, Василий Тимофеевич был несколько обескуражен, когда во время очередного визита князь уединился с ним в кабинете для приватного разговора. Василию Тимофеевичу не хотелось разговаривать с князем в отсутствие супруги, без ее поддержки он чувствовал себя маленьким и беззащитным, но противиться князю не посмел.

В очередной раз по своей военной привычке Петр Александрович сразу взял быка за рога:

- Василий Тимофеевич, я уже однажды признавался вам, что испытываю симпатию к вашей младшей дочери. И вот теперь не буду ходить вокруг да около. Я спрашиваю вас: если я предложу  вашей дочери свою руку и сердце, и она согласится их принять, дадите ли вы свое родительское благословение на наш брак?

Хотя Василий Тимофеевич и догадывался к чему идет дело, просьба князя застала его врасплох.

- Ээээ…. Ну знаете, Ваша Светлость, Сашенька - она же еще совсем ребенок…

- Ей через месяц будет восемнадцать. Самый возраст для замужества.

- Но у нее есть другая сестра, старше ее. И она не замужем. Как я могу отдать Сашеньку… Рахиль вперед Лии…

Произнеся эти слова, Василий Тимофеевич сам же им и ужаснулся, вспомнив подробности ветхозаветной истории. К несчастью, Петр Александрович вспомнил о том же самом. Он подкрутил усы и посмотрел на своего собеседника тем же самым взглядом, каким окидывал французских кирасиров перед тем как скомандовать «Огонь!», и у Василия Тимофеевича, на которого еще никто и никогда так не смотрел, мелко задрожали руки.

- Да, с-с-сударь, - произнес он, заикаясь, - Вы з-задали мне сложную задачку. Я не могу дать ответ вот так… сразу… Мне надо подумать… Посоветоваться с супругой… Поговорить с Сашенькой…

Услышав о разговоре с супругой, Петр Александрович бросил на него полупрезрительный взгляд и процедил:

- Что ж, извольте посоветоваться. Буду ждать вашего ответа.

Разумеется, Василий Тимофеевич немедленно доложил об этом разговоре Анне Васильевне, и ее радости не было предела.

- Князь... сам князь... снизошел до нас... при дворе будем... Викторию замуж выдадим...

Она уже забыла о том, как рассердилась на князя, когда тот попросил ее больше не наказывать Сашеньку, забыла о своем страхе перед ним и думала только о том, что мечты все-таки порой сбываются. Но оставалось еще одно непростое дело – уговорить Сашеньку принять предложение.

Сашенька сидела у себя в комнате, когда к ней зашла служанка и сказала с сочувствием:

- Маменька вас зовут, барышня.

Вся дворня знала, что если Анна Васильевна зовет к себе младшую дочку, значит, скоро из ее комнаты послышатся лихой посвист розги и вскрикивания. Сашенька хотела сказать, что благодаря заступничеству князя розги ей больше не угрожают. Но тотчас же подумала, что незачем посвящать простую крепостную девку в подробности их семейной жизни, и промолчала.

Войдя в комнату матери, она с удивлением обнаружила там и отца, в самом приподнятом и торжественном состоянии духа.

- Сашенька, - сказал он радостно, - у меня есть для тебя прекрасное известие: князь Голицын просил у меня твоей руки.

- Что? Петр Александрович?

- Да, он самый.

Сашенька уставилась на него в полном недоумении. До сих пор ей даже и не приходило в голову, что визиты Петра Александровича могут иметь столь далеко идущие последствия. Она привыкла воспринимать его как друга, как отца-командира, как своего защитника, но представить его в качестве муже...

- Да ведь он же старый! – выпалила Сашенька первое, что пришло ей в голову.

Анна Васильевна издала возмущенный полувздох-полувсхлип, но мудрый Василий Тимофеевич тут же вмешался в разговор:

- Подумай, Сашенька, и взвесь все хорошенько. Петр Александрович – человек родовитый и богатый. Герой войны. Да и тебе он небезразличен, я же вижу. А потом сама посмотри - он тебя в Петербург отвезет, введет в общество. На Манеж с ним сходишь. Увидишь снова, как солдаты маршируют.

- Ох, – сказала Сашенька восхищенно.

Анна Васильевна посмотрела на мужа с восторгом. Тот приосанился: мол, и я иногда на что-то гожусь.

- А потом, вспомни, какая у него библиотека в имении. Ты же сама восхищалась, помнишь? А он ведь, если ты захочешь, еще книжек закажет. Из самого Петербурга! И пушка у него есть, и бабы марширующие.

- Мммм…, - мечтательно протянула Сашенька.

- Вот и хорошо, - улыбнулся Василий Тимофеевич. – Подумай до завтра и дай ответ.

Весь вечер и всю ночь Сашенька размышляла над словами отца. Она никогда не представляла свою семейная жизнь, ей всегда казалось, что ею, такой невоспитанной и глупой, не заинтересуется ни один мужчина. И вот теперь, когда сам Петр Александрович, ее отец-командир вдруг решил взять ее в жены, она впала в полнейшее недоумение: почему это, зачем, что из этого выйдет. Но по здравому рассуждению она решила, что во-первых, никого лучше Петра Александровича она до сих пор не встречала, во-вторых, он ей действительно очень нравится, в-третьих, этим замужеством она доставит удовольствие своим родителям, и, уже засыпая окончательно, прошептала в подушку «Да, да, конечно, да»

 

Часть 2. Семейная жизнь

 

Свадебные события в жизни новой четы Голицыных растянулись чуть ли не на полгода. Само венчание и первые торжества происходили в N-ске, затем они поехали в Петербург праздновать вместе с родственниками и знакомыми Петра Александровича. После месячного пребывания в столице отправились в Италию, оттуда – в Москву и только затем вернулись обратно в N-ск. Для Сашеньки эти полгода стали настоящим сказочным приключением. Для нее, лишь однажды выезжавшей за пределы N-cкой губернии, да и то в далеком детстве, все вокруг было в диковинку. Длинные проспекты Петербурга, каналы Венеции, храмы Москвы – на все она смотрела с жадным детским восторгом первопроходца, так, как смотрят на мир только в ранней юности, когда годы еще не иссушили первозданную свежесть чувств.

Петербургское общество поначалу приняло Сашеньку напряженно – брак блестящего военного с младшей дочерью из неизвестного рода с подозрительным происхождением многими воспринимался как мезальянс, но Сашеньку буквально на первом же приеме очаровала пресыщенную столичную публику своей провинциальной непосредственностью, открытостью и восторженностью. А когда она после знакомства с одним престарелым генералом, героем русско-турецкой войны, начала пересказывать анекдоты о Румянцеве-Задунайском, бывалый вояка аж прослезился от умиления.

Но, увы, развлечения не могут длиться вечно, и супруги вновь вернулись к своему хозяйству, несколько увядшему за время их отсутствия. Сашеньке пришлось вникать в домашние дела, и она не раз пожалела о том, что в детстве и отрочестве упустила возможность изучить это хитрое искусство в доме своих родителей. Впрочем, по счастью, она нашла себе мудрую наставницу и умелую помощницу в лице Марфы, которая все так же трудилась ключницей в имении.

Семейная жизнь потихоньку налаживалась, хотя Петр Александрович все же чувствовал в своих взаимоотношениях с юной женой некоторую натянутость. Ему казалось, что с ним Сашенька ведет себя скорее не как жена по отношению к мужу, а как подчиненная по отношению к начальнику – с уважением, покорностью, но без той страсти, которую он хотел бы видеть с ее стороны. Петр Александрович, разумеется, понимал, что это закономерное следствие разделявшей их разницы в возрасте и в жизненном опыте, но все равно чувствовал себя как-то неуютно каждый раз, когда она обращалась к нему по имени-отчеству и на «вы». Сашенька же, напротив, не видела ровным счетом никаких проблем в их с князем семейной жизни. Напротив, она считала, что выдерживая некоторую уважительную дистанцию, она тем самым ведет себя как настоящая взрослая женщина - хозяйка дома и хранительница домашнего очага.  

Чтобы позабавить супругу Петр Александрович возобновил занятия со своей «потешной армией» из дворовых девок. Правда, за полгода без тренировок девки перезабыли почти все, чему научилось и приходилось муштровать их заново. Первая же попытка построить их в колону и отправить маршировать вокруг дома обернулась изрядным конфузом: девки никак не могли выстроиться по росту, толкались, роняли деревянные ружья, на марше путали лево и право, предерзко хихикали. Разъяренный князь подкрутил усы и приказал девкам сложить ружья на землю, а потом всей толпой маршировать на конюшню, где здоровенный конюх Семен выдал каждой по два десятка очень и очень болезненных ударов солеными розгами. После экзекуции девки притихли и начали стараться куда усерднее.

Сашенька приходила на каждое занятие и наблюдала с интересом за «потешными солдатками» и с еще большим интересом за своим мужем. Когда дело доходило до выкрикивания команд, он как будто преображался – в нем просыпалась военная лихость, он словно молодел лет на десять, глаза метали молнии, усы храбро топорщились, а голос становился такой грозный и бодрый, что просто невозможно было ему не подчиниться. Когда он выкрикивал: «Напрааааво! Шагом марш!», у Сашеньки перехватывало дыхание, она чувствовала, как что-то внутри нее, что-то, предназначенное к тому, чтобы слепо подчиняться лидеру, отзывается на эти команды.

И однажды Сашенька поняла, что больше не может сдерживаться. Она подошла к шеренге, решительно отобрала ружье у одной из девок и встала в ряд. Петр Александрович посмотрел на нее с глубоким изумлением, потом хмыкнул и продолжил отдавать команды, как ни в чем не бывало. Правда, оказалось, что выполнять их Сашеньке не так-то просто. Она никогда не отличалась ни силой, ни ловкостью, а о приемах обращения с ружьем представление имела только в теории. Так что она то и дело сбивалась с шага, мало того, еще и толкала кого-то из своих «сослуживцев», сама же от этого конфузливо улыбалась и застенчиво смотрела на мужа. Князь хмурился, крутил усы, а в какой-то момент, забывшись, рявкнул на нее совсем уж неприличным образом, чему тут же и сам устыдился. Впрочем, Сашенька восприняла этот командирский рык безо всякой обиды, напротив, ей это даже чем-то понравилось. На мгновение она ощутила себя настоящим солдатом, переносящим все тяготы службы, включая и командирскую ругань.

После воинских упражнений князь как обычно приказал тем девкам, которые, как он считал, проявили недостаточно рвения, маршировать на конюшню за порцией розог. К его огромному удивлению Сашенька последовала следом за девками. Князь догнал ее, подхватил под локоть и тихо спросил на ушко:

-Что ты делаешь?

- Но как же, я ведь тоже плохо справилась с упражнениями.

- И что?

- Как что? Тех, кто плохо справляется, секут.

- Но тебя нельзя сечь!

- Почему?

Князь не нашелся, что ответить на этот простой вопрос и в ошеломленном молчании дошел до конюшни вместе с Сашенькой. Там они молча стояли и наблюдали, как девки одна за другой задирали сарафаны и укладывались на «кобылу» - высокую скамью со специальным изгибом посередине, а высокий, худой и жилистый конюх Степан стегал их по обнаженным крупам мокрыми розгами. Привычные к порке девки негромко повизгивали и виляли наказуемыми частями тела. Степан их даже и не привязывал провинившихся к скамье – зачем привязывать ради такой малости как 20 ударов? После порки девки резво вскакивали с «кобылы», одергивали сарафаны и выбегали из конюшни, потирая сквозь ткань пострадавшие телеса.

Когда последняя девка выскочила за дверь, князь сказал Степану: «Ступай!» и повернулся к Сашеньке, чувствуя, как от волнение у него пересохло горло. Сашенька мило ему улыбнулась и начала расстегивать платье.

- Это что же? Это зачем же? – с недоумением спросил князь.

Сашенька терпеливо вздохнула:

- Солдата, который плохо справляются со службою, секут розгами, так?

- Так.

- Ну вот.

Она спустила платье с плеч, аккуратно вытащила руки из рукавов и спустила платье вниз по бедрам, оставшись лишь в одной сорочке (панталоны по причине жаркой погоды она не надела). Затем легкой походкой подошла к «кобыле», и, бросив лукавый взгляд через плечо на Петра Александровича, задрала сорочку до самой шеи, а затем одним мягким кошачьим движением растеклась по «кобыле», и, немного поерзав, сказала с нескрываемым ехидством:

- Ну что же вы, Петр Александрович, заставляете себя ждать.  

От этих слов князь вышел из прострации и даже немного разозлился. И на жену, и на самого себя, что растерялся, как неопытный юнец. Да и что тут такого, в конце концов – солдат из Сашеньки действительно никудышный, драть такого солдата и драть. Он решительно шагнул к бадье, выдернул оттуда лозину, взмахнул ею пару раз в воздухе, стряхивая соленую воду. И тут же, на той же волне злости подошел к «кобыле», вскинул руку и хлестнул супругу аккурат посередине худощавых, но, тем не менее, весьма симпатичных ягодиц. Сашенька слегка вильнула телом, но не проронила ни звука. Князь нахмурился, покачался с ноги на ногу, набираясь сил, и крепко стеганул супругу, уложив свежий рубец чуть пониже предыдущего. Но привычная к битью Сашенька и в этот раз почти никак не отреагировала. Лишь к исходу второго десятка она ощутимо заерзала покрасневшим телом на лавке и начала слегка вскрикивать. Ну а тут и Петр Александрович остановился, вспомнив, что редко прописывал девкам-солдаткам больше двадцати ударов.

Сашенька осталась лежать на лавке, отсвечивая разлинованным крупом и пытаясь разобраться в нахлынувших на нее чувствах. С одной стороны, ей было и больно, и немножко обидно за то, что ее, такую взрослую и самостоятельную, выпороли, как нашкодившего ребенка. С другой, – эта порка так отличалась от тех, что она получала от матери. Хотя вроде бы и розги были такие же, и боль такая же, но само это ощущение, что порет ее не Анна Васильевна, а ее командир, порет за дело, за неумелое выполнение военной службы, поворачивало ситуацию совсем по-другому, она не могла понять в чем именно состояло это другое, но одно она чувствовала точно – от этого другого все в ней изнывало в какой-то одновременно и блаженной, и мучительной истоме.

Сашенька встала с лавки и порывисто обняла мужа. Петр Александрович прижал ее к себе, ощущая жар, исходящий волнами от ее тела, и стук ее сердца, сильный и быстрый, как в лихорадке. Он провел ладонями по спине жены сверху вниз и нежно, но крепко сжал иссеченные половинки. От сладкой боли Сашенька вытянулась в струнку и прошептала ему на ухо:

- Все хорошо, Петенька, все хорошо. Пойдем, родимый мой, пойдем.

И его сердце застучало так же сильно и быстро от того, что впервые за все время их знакомства она назвала его по имени, да еще и с такой страстной, задыхающейся лаской в голосе.

С того самого дня Сашенька стала постоянным участником «маневров», и каждый раз после муштры она отправлялась с мужем в конюшню и получала крепкую трепку на «кобыле». И даже когда она научилась и чеканить шаг, и крутить ружьем в воздухе не хуже, чем прочие девки, по молчаливому согласию они продолжали свои странные игры, заканчивающиеся в спальне  дикой разнузданной любовью. Причем давал ей Петр Александрович уже не по двадцать, а по пятьдесят, а бывало что и поболе ударов.

Однажды муж даже привязал Александру к стойлу и отхлестал сплетенной из веревок кошкой-девятихвосткой. Получила она всего лишь 25 ударов, но ощущения были воистину незабываемые. Каждый раз, когда девять огненных полос перечеркивали ее спину, сердце подскакивало куда-то к горлу, все мышцы в теле спазматически сжимались, и на какое-то мгновение ей казалось, что она сейчас буквально выскочит из собственной кожи. После того, как Петр Александрович отвязал ее, она сначала некоторое время стояла как вкопанная, ощущая всем телом разливающуюся от лопаток боль, а потом кинулась на мужа и с неожиданной силой поволокла его на сено, впрочем, он даже и не думал сопротивляться.   

Их странные занятия не смогли избежать любопытных взглядов. Как дворовые разузнали о том, что творят их баре в конюшне за запертыми дверями, неизвестно, но вскоре слухе поползли по имению, затем и по всему N-скому уезду, как водится, обрастая по пути самыми жуткими подробностями. Не обошли слухи стороной и родителей Сашеньки. Услышав о том, что вытворяет князь с ее младшей дочкой, Анна Васильевна подняла крик на весь мир. Самые худшие ее предчувствия сбылись, и теперь она, забыв, что еще год назад сама обращалась с Сашенькой немногим лучше, возмущалась жестокостью и вероломством своего знатного зятя.

- Ах он! Думает, раз Ваше Сиятельство, так все можно! Взял девушку из бедной семьи и давай ее истязать! Я этого так не оставлю! Я губернатору... я предводителю... я Его Величеству пожалуюсь! Да, он у меня так легко не отделается!

- А может, сначала стоит Сашеньку выслушать? – робко вклинился в ее душевные излияния Василий Тимофеевич.

- Да что она может понимать! Он ее запугал! Забил! О, мое несчастное дитя! Пусть господь покарает твоего палача! – патетично воскликнула Анна Васильевна, воздевая руки к небу. – А вы что стоите, Василий Тимофеевич, велите немедля запрягать карету! Мы поедем и спасем ее! Вырвем из лап этого чудовища!

Неожиданное появление Сашенькиных родителей застало Петра Александровича врасплох, а когда из неразборчивых воплей Анны Васильевны он понял, в чем его обвиняют, то вконец засмущался. Их «развлечения» ему и самому казались чем-то недостойным дворянской чести, и он с самого начала боялся, что о них станет известно и через это произойдет большой скандал. Но тут в разговор вмешалась Сашенька. Без тени страха и смущения она встала перед матерью и сказала:

- А что тут такого, матушка? Муж жену поучил слегка телесно, вот делов-то! Наше личное, семейное дело, а вы тут совсем ни при чем.

Анна Васильевна застыла с вытаращенными глазами, не зная, что и сказать.

- Вон ведь и в Писании сказано: «жена да убоится мужа своего», так ведь, матушка? Вот меня Петр Александрович и учит, чтобы я его боялась. Вы же меня учили раньше розгами, и ничего. Скандала никто не устраивал.

- Это совсем другое дело! – оскорблено воскликнула Анна Васильевна.

- Правда? Ну да ладно, матушка, вам виднее. Слушайте, раз уж вы приехали, а научите меня печь ваш чудесный пирог с вишнею. Пойдемте на кухню, а мужчин оставим для их мужских разговоров.

И она, подхватив Анну Васильевну под локоть, увлекла ее за собою. Двое мужчин с озадаченным видом посмотрели вслед своим женам, и им одновременно пришла в голову одна и та же мысль: «Как же она повзрослела за этот год». Они взглянули друг на друга и обменялись теми понимающими полуулыбками, которые заменяют мужчинам любые слова.

Когда Мирецкие возвращались домой, Анна Васильевна начало снова ворчать:

- Да как они смеют... Муж жену порет на конюшне, где это видано...

Впрочем, звучали эти слова как-то неубедительно и без обычного напора. Каким-то образом Сашенька переиграла свою мать, избавилась от ее власти и вела теперь себя как ровня ей. Анна Васильевна придвинулась к Василию Тимофеевичу в поисках поддержки, а тот сказал утешающе:

- Ничего, ничего, все уладится. Вот родит она ребенка и, увидите, Анна Васильевна, как оставит всякие глупости.

Мудрый Василий Тимофеевич оказался прав. Когда Сашенька забеременела, Петр Александрович немедленно прекратил и военные игры, и посещения конюшни. Он окружил Сашеньку такой заботой, что она даже начала чувствовать себя неловко.

- Что я прям как кукла фарфоровая, Петенька, - говорила она мужу с недовольством, а он качал головой, просил ее не волноваться и относил ее слова на обычные для беременных капризы.

Живот у Сашеньки рос, и вскоре Петр Александрович вынужден был, по требованию семейного врача, прекратить всякие любовные забавы с женой. Тут-то и выяснилось, что за год счастливой семейной жизни он слишком уж привык к регулярному удовлетворению своих половых потребностей, и такой вынужденный перерыв поверг его в некоторый сплин, так что он вскоре поневоле начал обращать все больше и больше влияние на окружавших его ядреных, пышнотелых дворовых красавиц. Изменять жене Петр Александрович вовсе не намеревался, но плоть, к его собственному конфузу, брала свое.

Особенно сильно внимание князя привлекал служанка Глафира или попросту Глашка – крепко сбитая румяная девица с густой копной волос чуть ли не до пояса. Глашка служила еще старому барину, била в барабан во время маневров «потешной армии» и отличалась весьма вольным и несколько даже нагловатым характером, за который время от времени получала взбучку на конюшне. Петр Александрович подозревал, что она позволяет себе всякие вольности с дворовыми мужиками, но на «жареном» подловить ее пока не удавалось.

Глашка женским чутьем сразу ощутила особый интерес князя и немедленно начала этот интерес провоцировать: то глазками стрельнет, то нагнется особо низко, так что богатое содержимое сарафана едва не вывалится наружу, то заденет как бы невзначай крутым бедром, подавая на стол. И Петр Александрович, как и любой мужчина на его месте, поневоле все больше и больше подавался ее чарам. Однажды во время обеда он так засмотрелся на колышущийся нижний бюст Глашки, что чуть не вывернул шею, и опомнился только когда услыхал издевательский смешок со стороны Сашеньки.

- Да это я так, - конфузливо пробормотал он, - думал попросить у нее... ммм... меду! Да, меду к чаю принести.

Сашенька фыркнула:

- Да она сама как медовая пампушка. И по внешности, и по уму. Вот ты на нее и облизываешься, как кот на сметану.

Петр Александрович покраснел и оскорблено замотал головой.

- Да что там, вижу я все, не слепая. Да только ты не думай, Петенька, я на тебя не сержусь. Я-то сейчас, Петенька, не по этой части, а ты все-таки мужчина. Вот и занялся бы ею.

- Что?

- Что-что... Думаешь, я не вижу, как ты маешься? Сидишь с постным видом, а только Глашка пройдет да задницей махнет, сразу расцветаешь. Развлекся бы с нею, вот и настроение бы поднялось.

Петр Александрович уставился на жену широко открытыми глазами. Он, конечно, уже успел понять, что от Сашеньки можно ожидать всего, чего угодно, но этот ее новый фортель показался ему чересчур странным даже для нее.

- А ты не будешь... ну... ревновать? – осторожно поинтересовался он.

Сашенька в ответ звонко расхохоталась.

- Ревновать? К этой корове? Да что ты, Петенька.

И князь решился. Тем же вечером он вызвал Глашку к себе в кабинет и, найдя со стороны Глашки живейший и страстный отклик на его заигрывания, тут же предался с ней жаркой страсти на стоящей там кушетке. После того, как любовный порыв пришел к своему логическому завершению, и разрумянившаяся Глашка, оправив сарафан, выскочила из кабинета, Петр Александрович задумался. Теперь он начал понимать, почему Сашенька с такой легкостью толкнула его в объятия крепостной девки – да, Глашка была страстной, опытной и покорной полюбовницей, но этот краткий приступ страсти не шел ни в какое сравнение с теми чувствами, которые связывали князя с Сашенькой. Он вдруг с удивлением понял, что их связь гораздо глубже, чем простая «игра в ноженки и сабельку», как говаривали когда-то у них в полку, что никогда, ни с одной женщиной ему не было так хорошо, как с ней. И ему стало страшно от мысли, что он может потерять Сашеньку, и одновременно горько от того, что он по-настоящему осознал, насколько же она ценна для него, только после того, как изменил ей.

Сашенька, сразу понявшая по выражению лица мужа, что тот последовал ее совету, действительно не проявила даже и следа ревности, скорее, все происходящее ее позабавило. И хотя Петр Александрович все же чувствовал некоторое смущение от двусмысленности сложившейся ситуации, он теперь вызывал Глашку к себе в кабинет чуть ли не каждый день, и сам удивился тому, как к нему сразу же вернулось хорошее настроение и общая телесная бодрость.

Так бы оно и продолжалось до самого разрешения Сашеньки от бремени, но, увы, вдохновленная кабинетными встречами с барином, Глашка впала в грех гордыни. С каждым днем она все больше ощущала себя на особом положении в барском доме, все хуже относилась к своим обязанностям и все чаще свысока посматривала на Марфу, а порой и на саму барыню. В конце концов, в один прекрасный день Марфа, раздраженная таким поведением Глашки и догадывающаяся о причинах ее заносчивости, схлестнулась с ней в кухне.

- Что ж ты вконец разленилась, дрянь ты этакая. Много о себе думать стала! Думаешь, раз барину приглянулась, так таперича все тебе можно? Да как бы не так! Была ты холопкой, холопкой и останешься. Ужо поиграется с тобой барин, да и  бросит!

- Не бросит, - дерзко встряхнув распущенными волосами, ответила Глашка. – Ты на меня посмотри, я ж красавица, не то что ты, карга старая. Ты, небось, сама под барина лечь хочешь, да только куда тебе.

- Чего? – Марфа запыхтела как самовар, даже и не зная, что ответить на такое хамство. И тут, не вовремя, как на грех, на кухню зашла Сашенька.

- Что за крики? – спросила она, оглядывая презрительно подбоченившуюся Глашку и разозленную Марфу.

- Дерзит она матушка, обзывается, дрянь такая! - Марфа возмущенно ткнула пальцем в направлении Глашки.

Сашенька нахмурилась.

- А ну, Глаша, извинись перед Марфой.

Глашка поначалу слегка стушевалась при виде барыни, но волна злобы на Марфу подхлестнула ее:

- А чой-то мне извиняться? Ишь, сидит тут при хозяйских харчах, а я-то зато при хозяйской спальне!

Сашенька побледнела, ни слова не говоря, повернулась и ушла к себе в комнату.

- Вот то-то же, - Глашка победоносно глянула на ключницу.

- Ах ты тварь, ну тварюка какая. Погоди ужо, сейчас барину все скажу.

- А чего барин? – Глашка попыталась было еще хорохориться

- Барин ужо тебе покажет, мерзавка. Ужо распишет тебе задницу, неделю сидеть не сможешь.

- Барин меня любит, - попыталась возразить Глашка, но безо всякой уверенности в голосе. Она начала понимать, как здорово вляпалась, и сердце ее захолонуло от дурного предчувствия. Марфа глянула на девку с презрением, но ничего не ответила и, выйдя с кухни, сразу же отправилась в кабинет к Петру Александровичу. Прямо с порога она выпалила свою версию произошедшего на кухне, во всех красках расписала хамство Глашки и особо подчеркнула, как побледнела Сашенька.

- А ведь нельзя ж ей волноваться-то, барыне нашей ненаглядной, - такими словами закончила свою речь ключница и даже слегка пустила слезу в знак своего волнения. Впрочем, Петру Александровичу было довольно и того, что она рассказала. На его лице проступили красные пятна, кожа на скулах натянулась, а пальцы сжались в кулаки. Но при этом, как ни странно, он в глубине души испытывал даже какое-то облегчение, как если бы прорвался давно созревший нарыв. Наконец-то ему представился случай делом показать свои истинные чувства к жене и выместить на ком-то свой стыд перед нею за совершенную измену.  

- Убью мерзавку, - прошипел он с такой злобой, что Марфа охнула и перекрестилась. Глядя на разъяренное лицо барина, она уже и сама была не рада, что рассказала о поступке Глашки.

Пётр Александрович влетел на кухню быстрым шагом, и Глаша с ужасом встретила его застывший, бесстрастно-холодный взгляд.

- Ты что творишь, стерва? – тихо, почти нежно спросил Петр Александрович. – Совсем ума лишилась?

- Да я... да я... я так... я что... – жалобно залепетала Глашка. Петр Александрович взял её за ухо т потянул вверх, так что ей пришлось встать на цыпочки.

- А ну, пойдём.

- К-куда, барин?

- Куда, куда, на кудыкину гору.

Петр Александрович сноровисто вывел Глашку на улицу и потащил её, как она и ожидала, на  конюшню. Глашка жалобно всхлипнула, но вместе с тем ощутила и некоторое облегчение: «Постегает барин, попортит шкурку, да и простит, и всё будет опять как прежде». Но бедняжка и не представляла, насколько обозлён Петр Александрович, причем даже не столько на неё, сколько на самого себя. Втащив Глашку в помещение и подведя к «кобыле», князь тут же приказал ей:

- А ну, раздевайся!

Потом оборотился и крикнул возившемуся тут же с лошадьми казачонку Сеньке:

- Приведи Степана. Есть для него работенька. Да побыстрей давай.

Глашка вздрогнула от этих слов. Сенька глянул на неё с сочувствием и быстро пошёл за Степаном. Тот как раз был возле кузни, где солидно беседовал с кузнецом о лошадиных подковах. Услышав, что барин срочно кличет его на конюшню и что вид у барина злой, как у черта, Степан тут же бросился на свое рабочее место. Тем временем, Глашка быстро скинула сарафан, покорно легла на «кобылу» и вытянула руки. Вбежавший на конюшню Степан быстро примотал её веревками к скамье и почтительно спросил:

- Розгами прикажете, барин?

- Давай, для начала розгами. Да покрепче дери, не жалей, с оттяжечекой.

Степан кивнул, вытащил из кадки розгу, махнул ею в воздухе пару раз, а потом с силой рубанул по телу Глашки. Розга глубоко впилась в округлые половинки, так что по всему телу пробежала волна. Глашка слегка встрепенулась и вздохнула.

- Крепче её, стерву! Крепче, чтобы до нутра пробрало!

Степан размахнулся и хлестанул во всю силу. Глашка запрокинула голову и простонала сквозь зубы.

- Во, - обрадовался князь, - вот так, молодец! Давай так же, жги ее, дуру!

Степан послушно хлестнул Глашкино тело еще раз, а потом ещё, и ещё.

- А теперь давай пониже! По ляжкам, да с оттягом!

Степан несколько раз подряд чирканул Глашку розгой пониже того места, где заднее место переходит в ноги. Та вытянулась стрункой и заголосила:

- Ой, больно, барин! Ой, пожалейте!

Петр Александрович обошёл «кобылу» и встал напротив Глашки, тело которой от каждого удара вздрагивало, а пальцы впивались в край скамьи.

- Больно тебе? Больно, да?

- Ох, - выкрикнула Глашка, которую как раз в этот момент Степан хлестанул особенно удачно, - ох, больно! Помираю! Ох! Простите, барин! Ох!

- Простить? Простить? – он не сдержался и заорал. - Да за твою дерзость с тебя кожу содрать надо! Кнутом бить! Калёным железом жечь! Ноги переломать!

Петр Александрович чуть не задохнулся от прилива  эмоций, а несчастная Глашка вжалась в скамью, с ужасом осознавая, что порка так легко не закончится, и что истязать её будут долго и жестоко. А Степан всё так же размеренно и сильно вытягивал её лозиной, заходя то с одной, то с другой стороны «кобылы».

- Эй Стёпка! Отставь-ка розгу, вона как вся растрепалась. Возьми лучше вожжи, братец, да прогуляйся по спинке.

Степан покачал головой, не слишком-то довольный тем, что его заставляют участвовать в издевательствах над живым человеком, но перечить не стал. Кинул розгу на пол, снял со стены аккуратно смотанные вожжи, да и опустил их со всей своей немалой силы на Глашкину спину. Ошеломлённая новой волной боли женщина задёргалась на скамье, взвизгнула и залилась слезами. Она уже много раз успела пожалеть о своих глупых словах, и сейчас, когда гладкие кожаные ремни свистели в воздухе и хлопали её по голой спине, поднимая волну боли, прокатывающуюся по всему телу, в голове её не осталось вовсе никаких мыслей, одно только чувство жуткой, непереносимой боли и где-то далеко, на самой грани сознания, слабая-слабая надежда на то, что мука эта когда-нибудь да прекратится.

Пётр Александрович наблюдал за поркой с явным удовлетворением на лице. Он и сам не мог сказать, чем могла помочь в этой глупой и смешной ситуации порка, но, как и положено человеку с военным прошлым, он привык решать проблемы быстро, жёстко и эффективно, и сейчас ему казалось, что выдрав Глашу он загладит свою вину перед Сашенькой, и заглушит чувство мучительной неловкости, терзавшее его каждый раз, когда он звал к себе в кабинет крепостную девку.

Марфа, привлеченная воплями, доносившимися с конюшни, уставилась на истязание с ужасом, мелко крестясь при особо душераздирающих криках Глаши. Остановить порку она была не в силах, поэтому только шептала неслышно про себя: «Терпи, девка, терпи. Христос терпел и нам велел».

Казачок Сенька, на которого и вовсе никто не обращал внимания, забился в угол, дрожа всем телом. Ему всегда нравилась Глашка, нравилась её озорная, разбитная улыбка, ее крепкое большое тело с налитыми грудями. И сейчас, когда на его глазах нагое, прекрасное тело превращалось в нечто жалкое, исполосованное, ревущее истошным голосом, в нем все больше нарастало двоякое чувство  отвращения и желания.

Но вот Семен опустил руку и помотал головой, отдуваясь.

- Ты чего? – встревожено спросил Петр Александрович.

- Устал, барин. Намахался, сил нет. Дозвольте водички испить.

- А, ну испей, испей. Да передохни. Тебе сегодня ещё долгонько рукой махать.

Семён подошёл к бочке, зачерпнул из неё воды ковшиком, сделал несколько богатырских глотков, а потом, зажмурившись (отчего его разбойная физиономия приобрела неожиданно детский и невинный вид) вылил остатки воды себе на голову.

- Сплесни-ка ты и её. А то вишь, сомлела девка, - посоветовал Петр Александрович. Семен зачерпнул воды ковшиком, подошёл к «кобыле» и полил водою сначала на голову Глашке, а затем на ее истерзанную спину. От холодной воды по телу битой пробежала быстрая дрожь, она заворочалась и приоткрыв осоловевшие глаза, хрипло простонала:

- Не надо боле... барин... миленький... не сдюжу... помру я...

- Ничё, ничё, не помрешь. Ты баба крепкая, и не такое снести можешь. А ну-тка, Семён, возьми «кошку», да снова по заду пройдись.

 Семён вздохнул, но вновь не осмелился сказать поперёк барской воли, свернул вожжи, повесил их на стену и снял оттуда «кошку»-девятихвостку, верёвочную плеть с узелками на концах. Глаша, услышав про «кошку», захныкала – тихо, почти беззвучно, как маленькая девочка. С «кошкой» и доставляемыми ею ощущениями Глашка была знакома – однажды ей всыпали «кошкой» всего-то 15 ударов, и выла она тогда от боли белугой, а сейчас она понимала, что такой малостью дело не обойдётся, а уж если учесть, что бить будут по и без того воспалённой коже... Глашка закрыла глаза и взмолилась: «ох, лучше уж пусть я умру, чем терпеть такую муку».

От первого же удара тело Глашки непроизвольно вытянулось струною, дыхание перехватило, так что она только через несколько мгновений смогла судорожно вдохнуть, а затем жалобно закричать. Семен, занесший уже было руку для второго удара, подождал, пока лежащая на «кобыле» девка расслабится и прокричится, и только потом ударил ещё раз. Плетка вновь глубоко погрузились в женское тело, смяв плоть и заставив мышцы судорожно сжаться. Глашка завопила во всю мощь своих лёгких, затрясла повреждёнными ягодицами в воздухе, сколько ей позволяли привязанные руки и ноги, а потом уронила голову и постаралась расслабиться, чтобы хоть немного смягчить боль. Но это не помогло, и новый удар вышиб из нее дикий крик, а слезы хлынули из глаз бурным потокам

На втором десятке вздувшаяся кожа начала лопаться, и кое-где на битом теле проступили капли крови, что не укрылось от внимательного взгляда князя:

- Ага, вот и кровушка закапала! Ничего, ничего, это только начало, её сегодня ещё много будет!

Глаша ответила на эти слова очередным стоном и в бессилии уронила голову на скамью, только для того чтобы вновь вскинуть её в пароксизме боли, когда «кошка» снова безжалостно «облизала» её упругую, крепкую плоть. Тут Пётру Александровичу пришла в голову новая отличная мысль. Он повернулся вокруг и увидел забившегося в угль Сеньку.

- А ну, малец, беги на кухню. Возьми там соли и уксуса. Глафире на лечение.

Сеня слабо кивнул и медленно, словно в забытьи, двинулся к двери.

- Бегом, я сказал! – рявкнула Пётр Александрович, - да ещё крапивы нарви! Тоже пригодится.

От этого окрика Сенька сломя голову рванул к дому, но на полдороге задумался, да так резко, что даже остановился. Для чего барину понадобились соль, уксус и крапива он догадывался, и эта догадка наполняло его душу ужасом. Представив, как и без того измученной, полуживой Глаше будут сыпать на раны соль и лить уксус, он аж даже заскрипел зубами. «Надо что-то делать», - билась мысль в его голове. - «Но что?». Он, конечно, мог бы нарушить приказ барина, да только что это изменит? Соль и уксус принесёт кто-нибудь другой, а он только впустую навлечёт на себя барский гнев. Но кто может помочь в такой ситуации и, кто может выручить Глафиру? И тут Сеньку осенило: «Барыня, она же добрая, она поможет».

Сашенька все так же сидела у себя в комнате и не имела ни малейшего представления о той трагедии, что разыгрывалась на конюшне. Слова Глашки неожиданно больно задели её. Хотя она и сама «подложила» эту глупую корову под Петрушеньку, сейчас  Сашенька сомневалась, стоило ли это делать. Она пыталась успокоиться, взяла французский роман, недавно присланный и Петербурга, попыталась шить. Но спокойствие никак не шло, и слёзы поневоле наворачивались на глаза. «Это у меня из-за моего положения», - подумала она, и тут же на смену этой мысли пришла другая. – «А что если Петенька перестанет обращать на меня внимание после родов?». Мысль была настолько пугающей, что у Сашеньки даже слезы выступили на глазах. Она представила, как после родов станет толстой, медлительной домохозяйкой, а Петра Александровича тут же окрутят крепостные девки, и он сгонит их в гарем, как это сделал его отец.

Но додумать эту мысль и насладиться мыслями о грядущих бедах Сашеньки так и не довелось. Ее прервал шум быстрых шагов за дверью, сменившихся лихорадочным стуком.

- Кто там? – утомлённым, слабым голосом отозвалась Сашенька.

- Это я, государыня-барыня, я, Сенька... Дозвольте войти.

Сашенька расслышала панические нотки в задыхающемся от волнения голосе Сеньки и встревожилась:

- Заходи, заходи, что случилось?

Сенька распахнул дверь и прямо с порога бухнулся на колени перед Александрой:

- Барыня-государыня, спасите Глашу! Убьёт ведь её! Замучает, истинный крест, замучает!

- Ч-что? Что случилось-то? Объясни толком!

- Барин Глафиру порет. Розгами приказал бить, потом плёткою. Меня на кухню послал. За солью и уксусом. Раны ейные смазать. И крапивы велел нарвать. Умучает он её, умучает! Спасите, Глашу, барыня! Спасите! Век за вас буду Богу молиться!

- Так, тихо, - Сашенька встала. – Где они? На конюшне?

- Да, барыня.

- Ох, что ж за несчастье-то такое. Пойдём.

И с этими словами она решительно вышла из комнаты и устремилась вниз по лестнице. В передней комнате Сенька сказал с робостью:

- Позвольте, барыня, я схожу за солью и за уксусом, а то барин на меня рассердится.

- Ступай, ступай, - рассеяно махнула рукой Сашенька.

Еще за полста шагов до конюшни, Сашенька отчетливо расслышала посвист плетки и жалобный вой. Первым, что ей бросилось в глаза, когда она вошла, стал белеющий в полумраке могучий  женский круп, исполосованный красными следами, кое-где уже понемногу приобретающими фиолетовый оттенок. Как раз в этот момент плеть с глухим чваканьем  опустилась на этот самый круп, вызвав у растянутой на «кобыле» женщины новый крик.

От этого жутковатого зрелища Сашенька на мгновение ощутила приступ тошноты, но тут же переборола себя и крикнула:

- Что вы делаете?

Все участники драмы тут же застыли. У Петра Александрович на лице проступило с выражение растерянности, как у ребенка, застигнутого родителями за недозволительным  занятием.  Семён тяжело медленно поворотился, с недоумением на лице, как человек, оторванный от важной работы. Глаша слабо зашевелилась на скамье, пытаясь повернуть голову и посмотреть на того, кто прервал её мучения. И только Марфа, сразу же сообразив, что ситуация кардинально изменилась, кинулась к Сашеньке и запричитала:

- Ох, матушка, ох, оборони нас, ох, прости ты Глашку-дуру. Не доводи до смертоубийства.

- Да, Марфушка, да, всё будет хорошо, – ответила Сашеньки и с укоризной обратилась к мужу. - Пётр Александрович, ты что же такое творишь-то?

- Да я это..., - смущённо отозвался тот, - она же того... оскорбила тебя, душа моя. Вот я и решил – наказать примерно.

Александра подошла поближе:

- Наказать? Да ты ж её до крови иссёк. Посмотри – ни одного места нет живого.

- Правильно. Так и надо, чтобы доходчиво.

Александра покачала головой, всем видом выражая недовольство. Пётр Александрович смущённо заулыбался.

- Ну пойми же, душенька, не мог я так этого оставить. Надо было принять меры, так сказать...

Петр Александрович и сам недоумевал, откуда в нем взялось это смущение. Вроде бы он всё сделал правильно, и до той минуты, когда на конюшню вошла Сашенька, не сомневался в своих действиях, а теперь, когда она стояла перед ним с мрачным лицом, порка Глашки почему-то вдруг превратилась в бессмысленное мучительство, а он в жестокого деспота. И Петр Александрович в который раз с досадой подумал о том, какое же странное, необъяснимое воздействие оказывает на него жена, как она то и дело выставляет его дураком, и при этом он все равно чувствует, что не может без нее обойтись.

Сашенька еще раз с ужасом глянула на исполосованное от шеи до колен, покрытое потом и кровью тело Глаши. Она никак не ожидала такого от мужа, тем более в отношении женщины, которую он перед этим ласкал. Глашка повернула к ней голову и простонала:

- Матушка, барыня, прости меня, дуру грешную.

- Да, да, конечно, - поспешно сказала Сашенька, - конечно, я прощаю. Ты уже достаточно наказана, всё, хватит.

- Ну, раз ты так считаешь, душенька, - сказал Пётр Александрович недовольно. – Ладно, развязывай её, Степка. А ты на колени встань и поблагодари барыню, что тебя простила.

Степан развязал Глашку, та с долгим душераздирающим стоном спустилась с «кобылы» и на коленях подползла к Сашеньке, поцеловала подол её платья и подняла заплаканное лицо:

- Спасибо, матушка, спасибо, заступница. Век твоей милости не забуду.

- Ну, успокойся, успокойся, - ласково сказала ей Сашенька. – Я на тебя не сержусь более, и Петр Александрович тоже.

Князь хмыкнул и приказал Степану и Марфе:

- Помогите ей одеться и оттащите в людскую. Пусть отлёживается сегодня. Да и завтра, пожалуй, тоже.

Степан подхватил Глашку подмышки и помог ей подняться. Та кое-как сделал пару шагов на трясущихся ногах. Марфа подняла с пола Глашин сарафан и помогла натянуть его на избитое тело. И тут, как ни в чем не бывало, в конюшню вошел Сенька, держащий в одной руке бутылочку с уксусом и пук крапивы, в другой – солонку, и всем своим видом выразил удивление окончанием наказания и присутствием здесь барыни. Впрочем, внимания на него все равно никто не обратил

Глашка отлеживалась на животе два дня, на третий потихоньку начала ходить, а на четвертый Петр Александрович опять позвал ее в кабинет, и она явилась – покорная и напуганная. С Марфой она стала вести себя исключительно вежливо, и работу, порученную ей, отныне выполняла с исключительным рвением. По отношению же к Сашеньке, в которой Глашка видела свою спасительницу от неминучей смерти, она теперь проявляла практически собачью преданность – ловила на лету каждое ее слово, называла «матушка» и готова была сделать для нее все, что угодно. И каждый раз, когда Сашенька сталкивалась с проявлениями ее покорности, она думала с легкой иронией, что, пожалуй, Анна Васильевна была не так уж и неправа в своём мнении о воспитательной силе розги.

Казачок Сенька за свою сметливость получил леденец из собственных рук Сашеньки. А Глашка, узнав от барыни, кто сообщил ей о порке, раз встретила Сеньку в темном коридоре, порывисто обняла его, прижала к своей большой груди и расцеловала сначала в обе щёки, а потом долго, крепко впилась в губы. В тот вечер Сенька залез на крышу конюшни, растянулся на спине, и глядя на луну и звёзды, медленно лизал леденец, вспоминал крепкие груди Глаши и нежное тепло ее тела. От этого в его груди просыпалось приятное, трепетное волнение и гордое ощущение собственного героизма.

Через пару месяцев обнаружилось, что Глафира ходит с животом. Её быстренько выдали замуж, за Степана, справедливо рассудив, что уж он-то знает, как с ней управляться, да и её не надо будет учить уважению к мужу. Степан таким подарком остался очень доволен. Конечно, брюхатая невеста – не лучший выбор, но Глаша ему всегда нравилась, а её обнажённое тело, растянутое на «кобыле» не раз вспоминалось ему потом, после порки.

Александра в положенный срок родила мальчика. Проходили роды тяжело, да и сама она потом еле-еле оправилась. Мальчика назвали Андреем. А ещё через положенный срок у Глаши родилась дочка – Настя, Настюша. И начались в поместье весёлые деньки.

 

Часть 3. Разлука

 

Жизнь течёт неторопливо, да неуклонно. Осень сменяет лето, за осенью приходит зима, а там, глядишь, весна да лето пролетят быстро, и вот уже снова с деревьев сыпятся листья. Князь с супругой старались время от времени выбираться из поместья. Ездили в Петербург и Москву, даже и за границу на курорты. Правда, Александра (Сашенькой ее уже никто не называл) чувствовала себя не очень уверенно вдали от дома и детей, а у Петра Александровича всё чаще ныли старые раны. Зато дети их неизменно радовали. Александра так больше и не беременела, зато у Глафиры родилось ещё трое детей. Все они составили компанию, в которой верховодил маленький Андрюша, и родителям быстро стало понятно, что он предназначен для военной карьеры.

Ключница Марфа умерла, а её место как-то сама собой заняла преданная хозяевам Глафира. Она крепкой рукой вела хозяйство и как могла пресекала выходки и шалости детворы. Андрюшу она, конечно, не трогала, а вот Насте порой доставалось за двоих. Глафира не скупилась на расправу – закинет Насте платье на спину, намотает косу на руку и давай драть – прутом или чем под руку подвернётся. Но девочка быстро смекнула, что  ежели нашалила, надо со всех ног бежать к барыне, та не даст в обиду. Александра относилась к Насте, как к собственной дочери, и всегда защищала ее, не обращая внимания на ворчание Глафиры.

Тем временем скончался Василий Тимофеевич. Скончался тихо и скромно, так же, как и жил, от апоплексического удара, у себя в кабинете, перечитывая «Галльскую войну» Цезаря. Анна Васильевна потом любила с умилением вспоминать, какое умиротворённое выражение было на лице покойного, когда она вошла к нему.

Военные манёвры с «потешной армией» в имении потихоньку возобновились. Когда Андрюша подрос, Пётр Александрович выкатил пушку из сарая, показал сыну, как заряжать и как стрелять. Опять обрядил баб в форму и раздал им деревянные ружья, к большому веселью Андрюши. Хотя таких игр, как раньше, уже не устраивали, ограничивались маршировкой и оружейными приёмами, ну и, конечно, хоровым пением военных песен, всегда навевавших на князя приятные, хотя и несколько грустные воспоминания.

Свои личные игры в командира и солдата супруги также возобновили, но теперь уже не в конюшне, а приватно в спальне. Только Пётр Александрович теперь при наказаниях ограничивался десятком-другим несильных ударов, а то и вовсе шлепал ладонью. Александра говорила, что можно и пожёстче, но князь слишком боялся за её здоровье.

Так один год цеплялся за другой, пока не пришла беда. Зимою Пётр Александрович возвращался из города и по пути сани перевернулись, и князь едва не замёрз. Хорошо ещё, что проезжавшие мимо мужики пришли на помощь и довезли князя до дома. Как ни старались его отогреть – и в бане, и в постели, у Петра Александровича началось воспаление легких. Организм боролся с болезнью две недели, но болезнь оказалась сильнее.

На похоронах Александра судорожно куталась в шубу с омертвевшим, застывшим лицом. С того самого момента, как Петр Александрович испустил последний вздох, её как будто била изнутри холодная дрожь, и ничто не могло ее отогреть. Хоронили князя торжественно и чинно, на похороны собрались почти все дворяне уезда. Анна Васильевна стояла возле дочери и принимала соболезнования со скорбным видом. Две старшие сестры со своими мужьями и детьми (Викторию вскоре после Александры тоже выдали замуж, за одного из окрестных помещиков) держались чуть поодаль, глядя с сочувствием на Александру и с некоторым раздражением на Анну Васильевну.

Во время чтения завещания выяснилось, что Пётр Александрович в своей последней воле дал свободу Настасье, дочери Степана и Глафиры, также оставил ей десять тысяч рублей, которые она должна была получить в день своего совершеннолетия, до этого она оставалась под опёкой Александры Голицыной. Сообщение это, явно дававшее понять, кем приходилась Настасья покойному, вызвало некоторый конфуз в аудитории и целый град любопытных взглядов в сторону вдовы. Александра никак на взгляды не отреагировала. Петруша согласовал с ней этот пункт завещания ещё при рождении Насти, а мнение других людей её не интересовало. Её сейчас вообще ничего не интресовала. Всё та же внутренняя замороженность, не оставляла её и сейчас, в этом натопленном зале.

Анна Васильевна старалась не оставлять дочь одну. И никто не удивился, когда после похорон она переехала в поместье Голицыных, и вскоре решительною рукою начала насаждать в поместье свои порядки. На этом поприще она очень быстро вошла в конфликт с Глафирой, но до открытой ссоры обе женщины старались дело не доводить, опасаясь реакции хозяйки поместья и не зная, чью сторону она займет.

Александра же не замечала ничего из происходящего. После похорон она бродила по дому, как привидение, запиралась в комнате, лежала на кровати, вспоминая Петеньку, рыдала тихо, судорожно, без слёз. Или сидела в библиотеке, листала бездумно старые книги, пытаясь хотя бы шелестом страниц заглушить воспоминания. Всё в ней как будто замерло, и когда Глафира приходила жаловаться на Анну Васильевну, Александра лишь слабо кивала ей в ответ, не прислушиваясь к словам. Она даже и не замечала, как её мать вьёт гнёздышко в её доме, и, кажется, даже не замечала её присутствия.

Но спустя примерно месяц Анна Васильевна решилась на новый шаг, она взялась за воспитание Андрея и Насти по все тому же методу, что применяла и к собственным детям. Сначала она предупредила тех, что за первым же их проступком последует весьма серьёзное наказание. Велела поставить в свою комнату скамью и бадью, в которую собственноручно нарезала и замочила розги, а затем показала эти розги детям (по зимнему времени розги были, конечно, не ахти, но Анна Васильевна не хотела ждать весны). Те изрядно удивились и пообещали вести себя прилично, но дети есть дети, и вот уже они, увлекшись игрой в снежки, не захотели послушаться гувернантки, звавшей их делать уроки. А когда та попыталась затащить их в дом силой, с хохотом начали от неё бегать по всему парку.

Гувернантка сначала пожаловалась Александре, но та лишь рассеянно кивнула в ответ. Тогда гувернантка пожала плечами и пошла к Анне Васлиьевне, а та решила, что наконец-то ей представился удачный повод преподать детям урок благовоспитанности, и приказала Глафире доставить провинившихся к ней в комнату, что Глафира и исполнила.

Настя, поняв, что сейчас произойдёт, захныкала, а Андрюша грозно выкрикнул:

- Вы не смеете, не смеете!

Под его детским, но уже грозным взглядом Анна Васильевна на секунду смутилась, очень уж он напомнил ей покойного князя, но быстро опомнилась:

- А вот и хватит орать. Раздевайтесь и ложитесь, не медля, на лавку! Настя, ты первая!

Настюша кинулась к матери, вцепилась ей в юбку. Но Глафира жёстко сказала:

- Ступай, ступай на расправу. Тебе же польза будет. Розга ум вострит!

И вот тут в комнату совершенно неожиданно для всех вошла Александра. Она, как всегда, в некоем полусомнамбулическом состоянии бродила по дому, услышала крик Андрюши и побежала узнать, что происходит.

- Что вы делаете, мама? – спросила она с искренним недоумением.

Анна Васильевна ответила:

- Дети бегают по парку, учится не хотят. Вот я и хочу их повоспитывать.

Александра с некоторым трудом припомнила, что гувернантка ей только что говорила что-то подобное.

- Мама, прикажите бабушке, чтобы не секла нас! – вмешался Андрюша.

- Да, да, - поддержала его всхлипывающая Настя.

- Анна Васильевна, - сказала Александра с усталым укором, - что это вы такое придумали? Они всего-то заигрались в парке, а вы сразу за розги!

- Так начинается всё с мелочей. Надо внушить им правила приличия пока они маленькие. Так, Глаша?

- Так, так, истинно так, барыня, - закивала Глафира, в этом вопросе целиком и полностью согласная с Анной Васильевной. Тут Настя отцепилась от её платья, подошла к Александре и хныкающим голосом проговорила:

- Матушка-барыня, простите нас, мы не будем больше.

Александра взглянула на неё, а потом со значением на Глафиру. Та сразу же вспомнила сцену в конюшне и смутилась.

- Так, вот что, - негромко, но твердо сказала Александра. – Никакой порки не будет. Ступайте все по своим комнатам.

- Да как же так, - вскинулась было Анна Васильевна, но, наткнувшись на похолодевший взгляд дочери, осеклась.

- Идите по своим комнатам, - медленно и раздельно произнесла Александра, - а я поговорю с бабушкой наедине.

- Уууу, - протянула Глафира, - а ну-ка пойдемте, пойдемте, дети.

И быстренько подтолкнула Андрея и Настю к выходу, одобрительно поглядывая на хозяйку. Как только за ними закрылась дверь, Анна Васильевна драматично всплеснула руками и воскликнула:

- Не понимаю я тебя, Сашенька! За детьми глаз да глаз нужен. Кто бережёт розгу…

- Я помню, - перебила её Александра злым голосом, - очень хорошо помню. Как вы меня воспитывали, матушка. И смею уверить, я не позволю таким образом воспитывать своего сына. И Настю не дам бить!

В Анне Васильевне вскипели чувства, и она не удержалась:

- Да что же это такое! Губишь детей своим потворством! Да тебя бы за такое саму бы разложить да отстегать!

Александра отшатнулась и побледнела. Анна Васильевна вдруг ясно поняла, что, пожалуй, перегнула палку, и как-то сразу ощутила всю хрупкость своего положения в поместье. Всё здесь принадлежало Александре: и дом, и слуги. Анна Васильевна жила в имении приживальщицей, которую в любой момент могли отправить обратно, в ее старый, бедный, полуразвалившийся дом, где не осталось никого – ни мужа, ни детей.

«Не прогоняй меня, Сашенька», - рвалось из её души, но тут она наткнулась на недобрый взгляд дочери, и всё в ней захолодело ещё больше. Ведь здесь она оказалась не просто в одиночестве, а в полной власти младшей дочери. Анна Васильевна разом вспомнила все те выволочки, что устраивала Сашеньке в детстве. Все порки, все унижения, все стояния на коленях и мольбы о прощении. А сейчас Сашеньке достаточно было крикнуть слуг, тех же самых Глашу со Степаном, и те в два счёта разложат саму Анну Васильевну на той самой скамье, которую она готовила для детей, и тщательно подготовленные, любовно отобранные розги прогуляются по ней самой. Она так явственно представила, как Глаша со Степаном хватают её за руки, как платье взлетает на голову, а на её старое тело обрушивается свистящая лозина, что содрогнулась.

Горячее воображение в очередной раз подвело Анну Васильевну. На самом деле, Александра не думала ни о чём подобном, скорее, наоборот: то безнадежное состояние, тот внутренний холод, который поселился в её теле со дня смерти Петеньки, как-то странно отозвался на слова Анны Васильевны. И потом Александра продолжала смотреть на нее с недоуменным выражением на лице, не зная, как реагировать. Но тут у Анны Васильевны сдали нервы и она жалобно протянула, сложив перед собой ладони:

- Доченька, прости меня.

- Что? – Александра недоумённо глянула на неё, вырванная из плена непонятных ей самой переживаний.

Анна Васильевна вздрогнула, испугавшись еще больше и окончательно уверившись в правоте своей ужасной догадки.

- Не пори меня, Сашенька. Я пошутила, я ничего такого…

- Да что вы такое говорите, маменька? – Александра слегка улыбнулась. – Я вас вовсе и не собиралась пороть. Я даже и вовсе напротив.

Анна Васильевна облегчённо вздохнула и тут же насторожилась:

- А что напротив?

Александра поколебалась, все-таки просить о такой… услуге оказалось несколько неловка.

- Маменька, - сказала она проникновенно, заглядывая в глаза Анны Васильевны, - посеките меня. Пожалуйста.

У Анны Васильевны отвисла челюсть, а глаза остекленели.

- Ну, маменька, вы же сами сейчас сказали, что меня надо разложить и посечь. И я согласная, я совсем-совсем согласная. Только помогите мне платье снять, я сама не справлюсь. Мне сейчас это очень нужно!

Александра завозилась с застёжками. Анна Васильевна в некотором отупении чувств начала ей помогать. Ей показалось, что она спит, и она даже незаметно ущипнула себя за руку – не помогло.

Скинув платье, Александра рыбкой нырнула на скамью. Вытянулась во весь рост.

- Так, это… - Анна Васильевна начала приходить в себя, - по голяку же бить положено.

Александра послушно распустила пальчиками тесёмчики панталон и стащила их при помощи Анны Васильевны, машинально отметившей, что с момента последней порки дочка утратила былую худощавость и весьма уместно округлилась в необходимых местах. Все еще ошеломленная происходящим Анна Васильевна достала из бадейки прут и махнула им несколько раз для пробы в воздухе. Зимние прутья не так хороши, как весенние, по весенним сок бежит, а зимние – высохшие, но все же пропитанные солёной водой они стали гибче и живее.

Первый удар вышел каким-то смазанным и несерьёзным. Анна Васильевна поняла это, поджала губы, собралась и вытянула дочь так, что едва не сломала прут. Александра вздрогнула и негромко взвизгнула. Анна Васильевна удовлетворенно кивнула и нанесла еще один, столь же сильный удар. Александра уже успела забыть как это больно, когда прутом вытягивают по голому телу. Как он впивается в тонкую кожу, как протягивается по ней, огненно-жаркий и безжалостный. Как струйки ослепительней боли разбегаются по телу, перехватывая дыхание, как тело против воли изгибается дугой и бьётся животом о скамью. Как руки судорожно сжимаются в кулаки и перехватывает дыхание. Но зато с каждым ударом она чувствовала, как холод, поселившийся в её теле, уходит, уменьшается, растворяется в волне жара, вздымающийся от её истерзанных ягодиц.

Анна Васильевна ощущала всё больше азарта от порки. Она как будто сбросила лет двадцать и самозабвенно полосовала покорное тело дочери. Когда она остановилась, чтобы сменить розгу. Александра повернула голову и робко протянула:

- Может, хватит, матушка?

- Какой там хватит! Тебя еще драть и драть!

Александра всхлипнула и вновь растянулась на лавке, стараясь до предела расслабить мускулы, чтобы не так сильно чувствовать боль. Анна Васильевна оглядела зад дочери, с удовольствием отметив, что тот приобрел багровый оттенок, а отдельные росчерки прута начали сливаться в одно пятно. Впрочем, кожа еще не была повреждена, а значит, вынесет еще не один десяток ударов. Анна Васильевна зашла с другой стороны лавки, чтобы равномернее разукрасить зад Александры, та же вскидывалась и вертелась все сильнее, изо всех сил давя рвущийся наружу вопль боли.

Но вот и Анна Васильевна начала чувствовать усталость, все-таки годы давали о себе знать.

- Что же, довольно с тебя. Вставай!

Александра медленно поднялась со скамьи, подтянула панталоны дрожащими руками и, всхлипывая, начала одеваться. Анна Васильевна помогла ей застегнуть платье. Обе женщины молчали, испытывая то странное чувство неловкости, как будто застали друг друга за чем-то неприличным.

После этого они обе старались вести себя так, как будто между ними ничего не произошло. Хотя каждый раз, когда Анна Васильевна смотрела на дочь, в ее глазах проскальзывало недоумение. «было ли это вчера или это был сон?». Александра же держалась с матерью так же ровно, с тем же достоинством. Если бы кто из окружающих и заметил какое-то напряжение между ними, он приписал бы его вчерашней ссоре.

Главным последствием их «разговора» стало то, что Александра вернулась к жизни. Снова начала заниматься хозяйством, играть с детьми и читать с ними книги из библиотеки князя. О традиционных методах воспитания по отношению к детям речи больше не заходило, хотя Анна Васильевна все так же держала у себя в комнате скамью и кадку с пучком розог, но все считали это пустой угрозой и старческой причудой. И никто в доме не знал, что каждый раз, когда Александра чувствовала, как начинает снова нарастать холод, таящийся в глубине сердца, она шла в комнату к матери. И там повторялся всё тот же ритуал со сниманием платья, укладыванием на скамью и вразумления великовозрастной дочери посредством гибких инструментов воспитания. Анна Васильевна легко вошла в некогда столь привычную для нее роль строгой маменьки. Она охотно командовала Александрой, язвительно проходилась на ее счет и ставила после порки в угол. Александра, войдя в комнату, сразу напускала на себя испуганный и виноватый вид. Извинялась, смотрела в пол, всхлипывала, умоляла не пороть ее, но маменька оставалась неумолима. Впрочем, вне этой комнаты они обращались друг с другом совсем по другому: Александра вела себя как хозяйка дома, и Анна Васильевна относилась к ней с подчеркнутым уважением.

Вообще-то, Александра с удовольствием посвятила бы в их тайну кого-нибудь из служанок или же Глафиру, чтобы было кому смазать иссеченное тело лампадным маслом, а не изгибаться самой, но служанка наверняка бы проболталась, а Глафире пришлось бы слишком долго и сложно объяснять, почему она позволяет матери так с собой обращаться. Да и, честно говоря, Александра и сама себе не могла объяснить, почему только таким образом она может восстановить душевное равновесие. Каждый раз после порки она обещала себе больше не прибегать к этим мерам, но каждый раз, когда  ледяной холод начинал исподволь овладевать ее сердцем, Александра забывала о своих обещаниях и робко стучала в комнату матери.

Время шло незаметно и неумолимо. С определенного возраста перестаешь замечать собственные года, и только удивляешься тому, как быстро растут дети. Вот и Андрюше исполнилось 16 лет, а так как он с самого детства проявлял интерес ко всему, связанному с армией, было решено, что он пойдёт по стопам своего отца и поступит в тот же Второй кадетский корпус в Петербурге. Устроить это оказалось проще простого - старые друзья и фамилия князя сделали своё дело.

Александра не хотела расставаться с сыном, но понимала – его карьера важнее. «Не сидеть же ему вечно возле меня», - думала она про себя и вздыхала. Андрюша относился к переменам в своей жизни с некоторой растерянностью. Он раньше бывал и в Москве, и в Петербурге, но всегда с матерью и ненадолго. И необходимость покинуть отчий дом несколько пугала его, но в то же время и наполняла трепетным волнением. Он с детства слушал рассказы родителей о великих героях и прославленных воинах, и сам хотел стать подобным Цезарю или Кутузову. Вернуться домой в сиянии славы, с орденской лентой на шее, чтобы крепостные говорили о нем так же уважительно, как об отце: «Енерал, истинный енерал».

И вот, на исходе августа, в те дни, когда летняя жаркая нега все больше меняется осенней дождливой тоской, всё поместье собирало Андрюшу в дорогу. С ним ехал Сенька, верный камердинер, давно уже променявший былую юношескую резвость на лысину и округлый живот, придававшие ему степенности и солидности. В карету укладывали вещи и еду, коробку за коробкой, так что уже и самому Андрюше стало неудобно. Он представлял себе, как приедет в корпус со всем этим скарбом, и как будут смеяться над ним учителя и сверстники, ведь настоящий солдат должен быть неприхотлив, а не таскать с собой половину дома.

Александра очень сильно хотела поехать вместе с сыном, но дела, связанные со сбором урожая,  заставляли её остаться дома. Она клятвенно пообещала себе, что если уж не в сентябре, то в октябре точно выберется в Петербург, а сейчас она обняла сына, с трудом удерживая слезы. Затем его обняли бабушка и плачущая Глафира. Настя, с каждым годом все более и более хорошевшая, застенчиво поцеловала его в щеку. Глафира еще раз подробно перечислила все, что положила в дорогу и еще раз угрожающе сказала Сеньке, что тот отвечает за барича головой. Сенька важно кивнул в ответ.

Но вот карета тронулась с места, прогрохотала по дороге, подняв клуб пыли и исчезла за горизонтом. И в этот миг на Александру обрушилось дикое, ни с чем не сравнимое одиночество, как будто оборвалась ее последняя связь с миром живых. Она прижала к губам платок и слегка покачнулась. Тотчас же ее с одной стороны подхватила Глафира, с другой – Настенька.

- Не извольте беспокоиться, матушка, - заискивающе сказала Глафира. – Все наладится. Будет такой же красивый военный, как покойный барин.

- Да, я знаю, знаю... Ах, оставь меня.

Александра побрела по двору, сама не зная куда. За ней тенью следовала Настенька, которой Глафира ещё вчера поручила не спускать с княгини глаз и быть всегда при ней. Александра Васильевна проводила дочь взглядом, но уходить к себе не стала. Она догадывалась, что понадобится еще сегодня своей дочери и хотела в этом убедиться.

Бредя неведомо куда, Александра вышла к конюшне. И даже вздрогнула, когда увидела перед собой ворота и ощутила запах навоза.

- Вот как, - пробормотала она и слабо улыбнулась.

Она вошла в конюшню и рассеянно прошла мимо стойла, туда, где в глубине стояла крепкая деревянная «кобыла». Александра подошла к «кобыле», провела ладонью по жесткой древесине, погрузившись в омут воспоминаний. Вот сюда ведут на расправу «солдаток» из потешной армии. А вот и она сама стонет под розгой, а Петенька, ее Петенька, и он же отец-командир хлещет без устали ее тело. Вот здесь же лежит Глафира, еще совсем молодая, извивается окровавленным телом под ударами кошки. А вон там тот самый столб, возле которого и самой Александре довелось отведать когда-то той же самой кошки… И тут в ее сердце нахлынуло такое острое, жестокое томление, такая тоска, что Александра даже слегка застонала от нахлынувшего чувства.

От входа за ней с тревогою наблюдала Настенька. Она не понимала, почему барыня отправилась именно сюда, на конюшню и что за воспоминания проплывают в ее голове, она просто стояла, готовая в любой момент подхватить барыню, если та упадет в обморок и поднести ей нюхательной соли.

Александра плотнее укуталась в шаль, как будто на нее внезапно накатил озноб, и вышла из конюшни. Анна Васильевна стояла на том же месте. Строгая, прямая как палка, с абсолютно непроницаемым лицом. Александра подошла к ней, коснулась плеча и тихо, почти неслышно сказала:

- Я зайду к вам сегодня вечером, маменька.

Анна Васильевна позволила себе слегка, совсем чуть-чуть улыбнуться, накрыла ладонь Александры своей ладонью и ласково сказала:

- Конечно, доченька. У меня еще со вчерашнего дня все готово.